Но, видимо, этого ей было все же недостаточно, потому что она нацелилась головой мне в грудь, то есть решила продолжить, на что я чуть сильнее вывернул ей запястья, она ойкнула, голова ее на мгновенье застыла у меня на груди, на уютном и мирном месте, которое она, может, давно искала, и эта встреча двух напряженных тел словно бы означала, что я – основательный и надежный мужчина, а она – всего лишь слабая женщина, которая пока что сопротивляется и отталкивает меня, но в конце концов все же сдастся.

Не пущу, громко сказал я, выразив, несомненно, лестное чувство, соответствующее общепринятым представлениям о ролях в сексуальной игре, и выразил это примитивное чувство с такой алчной радостью, как будто хотел заявить, что ни в коем случае не намерен упустить представившийся мне шанс.

Возможно, это было излишним, потому что она обиженно отдернула голову, при этом невольно ударив меня в подбородок, что было обоим немного больно.

Ее обиженный протест означал, что она не желает принимать к сведению эту вполне очевидную разницу между нами или, во всяком случае, не желает ею пользоваться, несмотря на то что причиненная ею боль была, несомненно, нашей общей болью.

В чем дело, спросил я.

Да ни в чем, нахально сказала она, какое такое дело?

Но при этом смотрела на меня таким нежным и умоляющим взглядом, так приблизившись, с такой по-девчоночьи хитрой, смиренной кокетливостью вернувшись в роль слабой женщины, исполняя ее так мастерски и профессионально и делая ее вместе с тем смешной, что эта насмешка над ситуацией, в которой мы невольно оказались, настолько понравилась мне, что я, не отпуская все же ее руки, постепенно ослабил давление.

Что она хотела этим сказать, спросил я, ощутив по своему голосу, как неприятно было мне возвращаться от многообещающих немых прикосновений к лживо громким словам.

На самом деле заговорил я лишь для того, чтобы разумом воспрепятствовать привычным действиям инстинктов или хотя бы следить за ними, понимать, чего они в конечном счете желают, чтобы они желали чего-то не вопреки и не вместо разума, и если желанное будет и в самом деле возможно, то пусть это будет не суррогатом, не замещением других желаний или банальной сексуальной гимнастикой; и, кажется, нечто подобное чувствовала и она.

Все, что происходило между нами до этого, могло бы сойти за дружескую забаву, хотя трудно было сказать, где проходила грань, что отделяло дружескую потасовку от любовного вожделения; граница эта вроде бы охранялась разумом, даже если сама ситуация, именно из-за наслаждения, которое доставляла игра жестами и возможностями, стала явно необратимой и нам казалось, что эту неопределенную грань мы уже перешли или просто не знали, где находимся.

Об этом она расскажет мне в другой раз, сухо сказала она, а теперь просит ее отпустить.

Нет, сказал я, не отпущу, пока она мне не объяснит, терпеть не могу таких глупостей.

Но разум был уже не в силах влиять на чувства, потому что теперь и слова жаждали финала; мы уже не имели понятия, о чем говорим, что опять-таки является недвусмысленным признаком любовной распри.

Зло и нетерпеливо она отдернула голову, возможно, надеясь, что смена позиции изменит и ситуацию.

И чуть ли не с ненавистью потребовала отпустить ее, добавив, что Арно понятия не имеет, где она может быть, он ждет ее, от ожидания, наверное, уж закис, ведь уже очень поздно.

Когда она отдернула голову в сторону, яркий свет уличного фонаря упал на ее лицо, и, видимо, этот свет заставил меня отступить.

Довольно забавно, сказал я со смехом, что об Арно она вспомнила именно сейчас.

Потому что в слепящем свете уличного фонаря, и я не могу выразить это иначе, на ее лице появилось другое лицо.

В это мгновенье ее лицо действительно напоминало вытянутое и сухое скорбное лицо Арно, но все же то были не физические черты чужого лица, а скорее чувство, или тень чувства, что-то от скорби того мужчины, с которым она была этим чувством связана и имя которого было названо ею не случайно, он встал теперь между нами, то есть он не просто старый муж, о котором она должна думать, даже когда изменяет ему, и к которому относится так, как если бы он был то ли ее отцом, то ли сыном, нет, верность она хранила этой его печали, на ней, этой непреходящей и всеохватной печали, основывалась вся их совместная жизнь, не потому ли она сказала мне об этом еврействе? и она ей верна, потому что это не только его печаль, но и ее? и есть ли между ними что-то действительно неразрывное? не то ли объединяет их, что она еврейка, а Арно немец?

Я должен был подавить, стереть с ее лица или хотя бы временно отогнать эту доселе неведомую и еще никогда не виденную печаль, однако с печалью Арно я не мог ничего поделать, это была печаль человека, который не был мне близок, я не мог до него дотянуться, и я не мог притворяться, будто не вижу, что печаль у них общая, неразрывная, и этой печалью он победил, они победили.

Теперь я уж точно не мог понять, где мое место в этой, ставшей, пожалуй, слишком серьезной ситуации, но обнаженная неприветливым светом уличных фонарей, проступающая свозь все ее мыслимые лица и маски грусть все же подействовала на меня как внезапный разряд, в котором столкнулись самые противоречивые силы.

Хорошо, сказал я, я ее отпущу, но сперва поцелую.

И мне показалось, что от самого факта произнесения это стало заведомо невозможным, и поэтому мы вольны считать, что это как бы произошло.

Так стало быть, это пресловутое всеединство включает в себя и то, что в обыденном смысле не произошло, но является все же реальностью.

Она медленно и с таким изумлением повернулась ко мне, словно изумлялась и от имени того, чужого мне, человека; на меня с изумлением смотрели двое.

Когда она повернулась, свет исчез с ее лица, однако я знал, что чужое лицо никуда не делось, но ее слегка приоткрывшийся рот все же сказал или, скорее, даже простонал из-под чужого лица: нет, сейчас нет.

Я отпустил ее; прошло какое-то время.

Этот стон, прорвавшийся сквозь их общую скорбь, конечно же, означал не то, что он означал, он требовал перевода; на нашем общем с ней языке это означало прямо противоположное, означало,