опирался. Как по-русски выразился Андре, этот деятель попытался получить сливочное масло из седьмой воды на киселе, но не преуспел. Хотя, наверное, и Андре своей категоричностью не во всём прав относительно Ренана. Не раз я всматривалась в круглое лицо Ренана на стенной росписи у нас в Сорбонне, где он изображён вместе с французскими историками и политиками девятнадцатого века Гизо, Мишле, Кине, Вильменом и Кузеном, в лицо, потому что на портрете он полуприкрыл глаза, и мысленно спрашивала его: «Что же вы наделали, мсье Ренан, и зачем?». Естественно, безответно. Но вот, относительно недавно, во второй половине ХХ века западные филологи выполнили сложный языковедческий анализ, который не мог в своём времени сделать Ренан. Мне и этого не хватило, но и тогда я ещё не поняла, почему. Ответов я не нашла.

Прочла пятое, не каноническое евангелие, от Фомы. Прочла Тибетское евангелие, которое показалось мне всего лишь конспектом канонических Евангелий, составленным для чьего-то сведения. То же самое, мне и этого мало. В чём же дело? Я задумалась и сделала собственный вывод, даже несколько. Выводы следующие.

Чем духовно скуднее оказывались окружавшие меня люди, вне малейшей зависимости от любого их статуса — в семье, обществе, целом социуме, финансах, — тем возвышеннее воздвигались моим юным максимализмом идеалы, к которым я, не медля ни секунды, начинала стремиться. И не я одна. Но! Стали распознаваться препятствия, по отношению ко мне внешние.

Если бы я даже выучила наизусть все Евангелия, это не прибавило бы мне знаний о личности Христа. В Евангелиях представлена не Его биография и не Его история. В Евангелиях содержится нечто совершенно другое, и это понимаешь не сразу.

Мой персональный максимализм медленно растаивал с уходящей юностью. Я стала понимать, что проблема не столько в Ренане и его отношении к Христу, науке, жизни, сколько во мне. Научилась спокойнее оценивать Ренана. Мне думается, труженик Ренан за всю жизнь так и не понял, что невозможно было его средствами и на использованном им материале судить о богатствах языка, старательно анализируя одну-единственную известную ему букву.

Ренан описал жизнь Христа в тех условиях полудикой Палестины, в которых вместе с сестрой оказался, по сути, вне изменений и развития, в том же климате, том же человеческом окружении и всё тех же жизненных и бытовых обстоятельствах, которые видел каждый день за двадцать лет своего труда. Вне исторической диалектики! Но разве за почти девятнадцать веков — огромный срок — там ничего не поменялось? Ему напоминали об этом его коллеги, и он вынужденно вносил какие-то мелкие поправки в текст. Но исходил он по-прежнему из собственных довольно жалких представлений о Христе.

Какой огромный труд Ренана, но тщетный!

Не понимают этого и последователи Ренана, привлекая всё к тем же скудным артефактам наиболее современные и совершенные средства. Но что мешает им взять для анализа максимально много информации? Мешают люди, границы, псевдонаучные шоры на собственных глазах, наконец, принятые обществом с чьей-то подачи правила верования.

Тогда я оказалась вынуждена поразмыслить и о вере, ибо меня не удовлетворяло расхожее наставление альтернативной стороны, от многих церковников, пастве, согласной с ними без вопросов, что верить надо обязательно слепо, с закрытыми глазами, не взирая ни на что и не задумываясь, потому что: либо вера есть, либо веры нет. Вот уж эта алогичная благоглупость целиком и полностью шла вразрез и с моими представлениями о том, чего мы ждём от священнослужителей, что на самом деле исполняется церковью, в сравнении с нашими от неё ожиданиями. И о том, как же нам следует правильно жить. Не совпадала и со всеми моими всё никак не оправдывающимися ожиданиями и насущными духовными потребностями.

Что же тогда такое — моя вера?

Вера — это моё острейшее желание, чтобы всё, что я всегда хочу узнавать о Христе, полностью отвечало моей жгучей потребности в неудержимом стремлении ещё выше и выше, к Богу. Это желание такой непреодолимой силы, которое по силе чувства роднит меня с самыми закоренелыми и целеустремлёнными эгоистами, когда никто и ничто в мире не может стать для меня препятствием на пути к Христу и Богу.

Люди нередко путают своё стремление быть в церкви с устремлением к Богу, для тех, кто не думает, это одно и то же. Но ренановский труд, несмотря на всю его наукообразность, отвращает меня от Христа и направляет то ли к церкви, непонятно какой, только не Христовой, то ли в трясину не названной веры, из которой, как ни посмотри, не видно выхода. И никакие книги ничуть не отвечают потребности моей веры. Будь они созданы даже самыми умными, самыми знающими европейцами. Но только что могут знать они из тех же источников о Христе такого, чего ещё не узнала из них я? Ведь все их домыслы и сочинения о якобы Христе меня не привлекают, хоть они с той же ренановской печатью псевдонаучности, хоть без неё. Не привлекают меня, человека достаточно образованного и при этом не находящего, несмотря на некогда неустанные поиски, ни достоверности, ни незыблемой опоры своему духу в религиозной культуре своей же западной цивилизации.

Я решился вставить моё замечание, показавшееся разумным, потому что и месяца не прошло с моего прочтения «Жизни Иисуса»:

— Мне колоссальный труд Эрнеста Ренана показался научным исследованием средствами анализа его века обширной формации источников, о существовании которых и не подозревает вся масса верующих. Он старался определить, что в Евангелиях достоверно, а что нет, и, вроде бы, сделал свою работу вполне добросовестно. Но различаешь срезок времени не Христа, а Ренана. Причём, там, где не Христос, а сам Ренан был. Впрочем, мне кажется, верующие и не нуждаются ни в труде Ренана, ни в источниках, которые он столь трудолюбиво разбирал. Приоритетной для них представляется сама вера. Для людской массы получается слепая вера, какой и добиваются церковники. В чём они не правы? Всё так и есть.

София-Шарлотта усмехнулась с вежливой снисходительностью:

— Запутанно… Подготовленный священнослужитель сейчас же возразил бы вам, что Ренан ни на йоту не прибавил нуждающимся веры. Труд его, действительно, колоссальный, но не эпохальный. Возможно, он стремился к совсем иной цели, которую читателям не назвал. На самом деле и психологическая ситуация немного иная. В церковь люди разной силы веры, разной социальной принадлежности и различного уровня образования чаще идут, если хорошо разобраться, ощутить себя не одинокими, а среди других людей, не выделяться из них, чтобы не прослыть в обществе белой вороной, не стать гонимым, отверженным, изгоем. Слабым надо