можно считать укрепление позиций Порты в механизме центральной власти. С подобной ситуацией связано и повышение деловой компетентности ведущих государственных сановников (риджалей), что обеспечивало более реалистическую оценку ими положения империи.

Какой бы сложной ни была обстановка в столице, предсказания о скором и неминуемом крахе Османской империи питались главным образом известиями из провинции. Именно там наиболее явственно ощущались сбои в работе механизма государственного управления, вызванные усилившимся дисбалансом власти. Ситуация на местах вызывала особую озабоченность в Стамбуле, поскольку под ударом оказались те связи, которые обеспечивали устойчивое господство центра над периферией. Нарушение их нормального функционирования делало невозможным постоянное получение средств, пополнение людских и материальных ресурсов, необходимых для воспроизводства имперского организма, и тем самым создавало условия для усиления сепаратистских тенденций. По мнению известного турецкого историка X. Иналджика, в Стамбуле ощутили угрозу, исходившую от своеволия провинциальных наместников, бейлербеев, еще во второй половине XVII в., когда губернаторы начали содержать наемников как часть своего двора. Начиная с 1688 г. отряды наемников неоднократно упразднялись султанскими указами, но они возникали вновь под новыми названиями.

В XVIII в. открытые мятежи провинциальных наместников случались не так часто. Для этого времени характерна иная картина: приказы Порты на местах, как правило, игнорировались, но обе стороны воздерживались от открытого конфликта. Многие паши были просто не в состоянии враждовать с центральным правительством из-за оскудения своих ресурсов. В таком же положении оказались и султанские власти. Для них основными соперниками вскоре стали аяны. Еще в середине столетия Порта была в состоянии посредством казней и конфискаций приостанавливать рост могущества отдельных аянских династий. Однако в 70-е годы отношения провинциальной знати с Портой достигли точки разрыва, а в 80-е — перешли в открытое и повсеместное противоборство. Это состояние воспринималось многими современниками как агония государства. На деле же в острых столкновениях различных сил выстраивалось новое соотношение группировок внутри правящего класса на провинциальном уровне и новая практика связей центра с периферией. Отныне она предполагала не только прямые, но и обратные связи, позволявшие новым провинциальным лидерам оказывать влияние на политику центра.

Обращение к европейскому опыту: «эпоха тюльпанов»

Среди множества правительственных акций, относящихся к описываемому времени, особое внимание привлекают нововведения и преобразования, отражающие знакомство османских политических деятелей с жизнью европейских стран и направленные на повышение авторитета центральной власти и улучшение деятельности системы управления. Одни исследователи склонны видеть в них свидетельства радикальных перемен в воззрениях османских государственных деятелей, другие интересуются ими, пытаясь определить возможности докапиталистического («традиционного») общества адаптироваться к меняющимся условиям существования, третьи объясняют их воздействием внешних сил. На деле же, во всяких начинаниях, касались ли они внешней или внутренней политики, приходится учитывать совокупное воздействие всех трех факторов.

Наибольшее внимание османских правителей на протяжении XVII–XVIII вв. было сосредоточено на проблеме возрождения былой военной мощи. Первоначально основные усилия обращались на восстановление тех институтов, которые когда-то обеспечивали успех завоевательных экспедиций, — сипахийского ополчения и янычарского корпуса. После заключения Карловицкого мира 1699 г. на первый план постепенно выходит идея усвоения опыта европейских держав. Инициаторами подобных проектов стали видные представители столичной бюрократической элиты, которых по современным меркам можно было бы назвать «западниками». Наряду с мероприятиями по поднятию боеспособности османской армии все большее внимание ими уделялось развитию дипломатических контактов с европейскими странами и заимствованию их достижений в науке и технике.

В самом начале века к сторонникам преобразований принадлежали известный дипломат Рами Мехмед-паша (1654–1703), ставший незадолго до своей гибели великим везиром, его личный советник Нефиоглу, занимавший пост реис-эфенди (руководителя дипломатической службы), главный драгоман Порты Александр Маврокордато (Шкарлат), будущий молдавский господарь Дмитрий Кантемир. Последний в одной из своих работ описывал Нефиоглу как человека с широким кругозором, пытавшегося сочетать элементы восточной и западной культур и потому выучившего латынь. Одним из самых просвещенных людей в османской столице считался выходец с острова Хиос А. Маврокордато (1637–1709), получивший образование в университетах Рима и Падуи и преподававший риторику в греческой школе при Константинопольской патриархии.

Воздействие идей и взглядов ученого грека ощущается в трудах Дм. Кантемира (1673–1723) и его современника Николая Маврокордато (1670–1730), унаследовавшего от отца должность главного переводчика Порты. Участвуя в переговорах о заключении Пожаревацкого мира в 1718 г., Николай сблизился с будущим великим везиром Ибрагимом Невшехирли (1662/3-1730) и стал его ближайшим советником. Суть рекомендаций драгомана, по сообщениям А.А. Вешнякова, состояла в том, чтобы избегать конфронтации с европейцами и занимать людей войной в Иране, искоренять возможных соперников и насаждать свои креатуры, не вступать в конфронтацию с улемами, поскольку «оное наибольшую силу имеет в поведении народного лехкомыслия», активно вести строительство дворцов, «дабы был случай к движению и обращению денег в народе, всего бы была дешевизнь по изобилию, а паче в пище», наконец, ублажать султана, развлекая его «разными забавами и веселиями». При всей тенденциозности картины, нарисованной дипломатом со слов восхваляемого им персонажа, в ней есть и рациональное содержание. Несомненно, отношения Ибрагима Невшехирли и драгомана Порты были схожи со связями, сложившимися между Рами Мехмед-пашой и Александром Шкарлатом. В их основе лежал интерес части правящей верхушки к жизни Европы. Со времени Пожаревацкого мира завязались контакты великого везира с другими «западниками», а также с французским послом де Боннаком. При участии последнего было направлено во Францию торжественное посольство во главе с Йирмисекиз Челеби Мехмед-эфенди (ум. 1732). Помимо официальных задач (переговоры о заключении союза с Францией против Австрии) турецкий посол должен был, по указанию великого везира, «разузнать о средствах культуры и образования во Франции и сообщить о тех, которые можно было применить».

Сведения о первых «западниках» позволяют предполагать, что приобщение османской элиты к достижениям европейской цивилизации шло преимущественно через ее контакты с просвещенными фанариотами — жителями греческого квартала Стамбула, поставлявшего Порте кадры драгоманов, господарей Валахии и Молдовы, дипломатических агентов. Другим источником информации стали донесения османских послов, направляемых в европейские страны. Практика регулярной отправки таких посольств начала складываться со второй половины XVII в., но особенно частыми подобные посольские поездки стали при великом везире Ибрагиме Невшехирли. Среди них можно назвать миссии дефтердара Ибрагим-паши в Вену (1719), Йирмисекиз Челеби Мехмед-эфенди во Францию (1720–1721), Нишли Мехмед-аги (1722–1723) и миралема Мехмед-аги (1729) в Россию, Мустафы Козбекчи в Швецию (1726), пребывание в Вене первого турецкого резидента Омер-аги (1725–1732). Значение этих посольств выходило далеко за рамки обычных дипломатических акций Порты. Прежде всего они способствовали преодолению традиционного для османских политиков убеждения в превосходстве «Дар-уль-ислама» (мира ислама). Существование многочисленных копий сефаретнаме (отчета о пребывании в стране) Йирмисекиз Челеби Мехмед-эфенди, одного из наиболее известных «западников» того времени, весьма