А. Слизской{343}

Великий исход{344}

Последний день… Через несколько часов мы должны будем покинуть последний клочок Русской Земли. Надолго ли? Все это дошло окончательно до сознания только вчера в Симферополе, когда прочел приказ генерала Врангеля о том, что мы уходим куда-то в чужие страны, в неизвестность, что желающие могут оставаться в Крыму… Однако почувствовать сердцем весь трагический смысл этих слов я еще не мог. Это пришло гораздо, гораздо позднее, когда ослабела надежда на возвращение в Россию, когда стало ясно, что все это надолго, может быть, навсегда! А пока сосредоточить на этом мысль было трудно: заботы на первом месте.

Последнее время я временно замещал должность прокурора суда 1-го армейского корпуса: прокурор, после возвращения из Северной Таврии, уехал в командировку и где-то застрял. Ночью в Симферополе, во время короткой остановки, я прочел команде приказ Главнокомандующего. Писаря и вестовые молча выслушали приказ, но мне показалось, что содержание приказа им было уже знакомо. Желающих остаться в Крыму не оказалось.

Ночь сырая, но не холодная. После Таврии, Геническа и Арабатской Стрелки и злого, сухого норд-оста — кажется совсем тепло. Бесконечная вереница подвод, до отказа набитых людьми в английских шинелях, медленно движется на юг. На душе какое-то тупое равнодушие. Усталость — или смирение перед судьбой. Даже жгучий вопрос, найдется ли место на пароходе, не очень волнует: не все ли равно? Оставаться, конечно, нельзя: свой выбор сделан тогда, когда записался в армию, и теперь — ни на какое «милосердие» рассчитывать не желаю. Знал всегда, на что шел…

Верстах в пяти от Севастополя — затор. Подводы сбились в кучу. Рядом с нами несколько подвод с молодежью: юнкера. Там не унывают: смех, пение. Глубокая, бездумная уверенность… В чем?.. Они и сами точно не знают: «Необходимо отдохнуть в спокойном месте и переорганизоваться».

— А вы уже воевали?

— Конечно! Мы почти все вольноперы. Нас откомандировали из полков. Я — марковец. Через месяц — производство и опять в полк.

А другой любезно добавил:

— Хотите немного хлеба?

— Не откажусь.

Я только теперь вдруг почувствовал голод. Последний небольшой кусочек колбасы был съеден вчера в Симферополе.

Подводы с юнкерами медленно тронулись в сторону от шоссе. Наш возчик вопросительно посмотрел на меня…

— Не отставай, — сказал я негромко и кивнул в сторону юнкерских подвод… — С ними не пропадешь!..

На пристани несметная толпа. Шум, крик, бестолочь. Вестовой Хмара дергает за рукав:

— Ото ж, господин поручик, ваш знакомый капитан чево-то кличут.

Действительно, знакомый дроздовец что-то мне кричит, показывает рукой на огромный океанский пароход. Ничего не могу понять, кроме двух слов: «первый корпус». Вероятно, это для нашего корпуса. С трудом, медленно пробираемся сквозь толпу. Крик, ругань. Вещей у нас очень мало: у меня только английская походная сумка (две смены белья, пакет с крымским табаком и янтарный мундштук в зубах — единственная память о домашнем уюте). Но один из писарей тянет тяжелый ящик с «Ундервудом»… У сходен сильный наряд дроздовцев. Нас узнают сразу.

— Сколько у вас людей?

Нас мало: генерал — председатель суда, три офицера, три вестовых и три писаря…

На палубе почти такая же толчея, как и на пристани, но все же здесь заметен некоторый порядок: какой-то офицер, также дроздовец, докладывает председателю:

— Все каюты и трюмы переполнены. Офицерам рекомендую попытать счастья устроиться в кают-компании. Сейчас заканчиваю погрузку нашей дивизии, а потом начну набивать до отказа всеми, кто захочет уехать…

В кают-компании нашему генералу кто-то уступил стул рядом с креслом другого, старого генерала. Тут же было пианино, и около него мой вестовой поставил ящик с «Ундервудом», и на ящик примостился я сам. Старый генерал оказался старым знакомым: это был отец прославленного своей храбростью генерала Дроздовского полка{345}.

В душной теплоте каюты я как-то обмяк, и меня потянуло ко сну: сказалась усталость и нервное напряжение последних дней. Спал я, по-видимому, долго. Когда очнулся от тяжелой дремоты, в каюте, до последнего предела набитой народом, почти все сидели, кто тесно прижавшись на бархатных диванах, большинство, скрючившись, на полу. Методично и размеренно стучала машина. Мы плыли в неизвестность. Я невольно прислушался к разговору двух генералов. Старший, по-видимому, был большим любителем задушевных разговоров.

— Я, ваше превосходительство, — продолжал он свой разговор с председателем суда, — старый солдат. Вот сегодня меня несколько раз спрашивали, куда мы уходим?.. А я разве знаю!.. Плывем туда, куда следует. В таких случаях нужно верить не только в Бога, но и в Главнокомандующего: ему виднее и я, конечно, надеюсь, что он выбрал самое лучшее решение из всех возможных… Вот здесь все убеждены, что мы скоро вернемся в Россию. И я так же верю в это. Без надежды и веры — жить нельзя.

Мудрый старик. Конечно, без надежды жить нельзя… Как хорошо, что человеку не дано знать того, что ему предстоит пережить в будущем…

В. Попов{346}

Две эвакуации{347}

Ранней осенью 1919 года Одесса была занята частями Добровольческой армии. Увы, чувствовалось, что это не надолго, и в таком тревожном настроении мы провели несколько месяцев в грязной, холодной и сыпно-тифозной Одессе — когда-то «красавице Южной Пальмиры».

В средних числах января 1920 года мой друг, товарищ прокурора Демьянович, сообщил мне, что, по полученным им от сенатора Гербеля сведениям, Одесса в ближайшие дни будет оставлена добровольцами, что у него уже имеются билеты для эвакуации в Болгарию на пароходе «Ксения» и что он подумал обо мне и запасся билетом для меня и моей семьи. Мы были в полной неизвестности об общем международном положении, и поэтому были уверены, что покидаем родину не надолго и что через