выпил и оставил тухнуть, он с душком любит. Генка как увидал да как стреканет, был и нету. Прямо по воздуху домой прилетел. – Мирониха опять качнулась к старухе и переменила голос: – Сказывают, Генкина баба штаны, в каких он в лесу был, вчерась весь день в реке полоскала и седни полощет, а низовски бабы по воду теперечи под наш берег ходют.

– А ты не подсмеивайся, – осудила ее старуха. – Когда сама только сичас не придумала, то и не подсмеивайся. Тебе бы так.

– Мне бы так, я бы никуды с места не стронулась. Сяла бы и сидела, покамест он обратно не пришел. Он к телке, а я на его да как затопочу: ты пошто, мать тебя перемать, Голубева зоришь? Он бы на меня не подумал, он бы подумал, это смерть за ним явилась. Я бы его так напужала, никака медведиха не ототрет.

– У меня твои байки слушать терпения давно-о уж не стало. Ты пошто путем-то, как люди делают, не расскажешь? Он где задрал, в каком месте, телку-то?

– Ты, старуня, сама мне слова не даешь выговорить. Я бы уж на десять рядов все пересказала. От Нижней речки отворот в гору помнишь?

– Дак я его пошто не помню? Ну. Я, подимте, ума ишо не решилась.

– Тамака он ее и встренул, под самой под деревней. Они того и гляди в деревню пойдут. Ноне тайга без корма осталась, его в берлогу нипочем не загонишь. Вот и будет округ деревни шастать.

– Будет, будет, – закивала старуха. – Нечего и говореть – будет.

– Я свою страмину не знаю где и искать. Она че думает, я за ей месяц бегать подрядилась? И так уж сколева перемерила. Живая она, не живая… Мужики говорят, за хребтом чьи-то две коровы ходют, дак у меня ног нету за хребет бежать. Под мое тулово когда молодые бы ноги, дак я бы ишо сбегала, поглядела. А так я на своих палках до горы достану, и меня уж к земле тянет.

– Ты за хребет, девка, не бегай. Ты там останешься, я че без тебя делать буду?

– У меня только об тебе и разговор, – не поддалась Мирониха. – Я ей про корову толкую, а она все никак с себя не слезет.

– Твоя корова и так и эдак тепери молока потеряла.

– Да уж не про молоко, старуня, печаль. Мне бы хошь саму корову-то на глаза увидать, я бы знала, что ее медведь не съел. А так броди она, сколева ей надо.

– Ох, девка ты, девка. Далась тебе эта корова. Ну. Я бы пошто ее держать стала, мучиться, последние силенки на ее изводить. Какую пользу, окромя хлопот, ты от ее видишь? Накосить – нанять надо, привезти – нанять надо, сена зимой не хватит – купить надо. А так рази маленько с ней беготни? От и носишься, от и носишься с темна до темна. У тебя че – семеро по лавкам сидят, исть-питъ просют? Господи, да захотела ты этого молока, приди ты к нашей Наде, она тебе кажин день банку нальет, а боле ты и не выпьешь. А охламину эту свою продала и полеживай, как барыня, тебе же ишо и деньги за ее дадут. Довелись до меня, я бы дак даром ее ондала, только бы не мучиться с ей.

– О-о-о, – с издевкой пропела Мирониха. – Поглядите вы на ее. Корову бы она продала, и деньги бы она не взяла. Забавная ты все ж таки, старуня. Как я своей коровой попущусь, когда я ее всю жизнь держала? Для меня это живая смерть. Мне от ее и молока не надо, только бы корова в стайке мычала. Кака така нехоть на меня навалилась, что я себе корову не продержу?

– Да пропади ты с ей вместе, мне не жалко.

Разговор об этом у них заходит не в первый раз, и старуха про себя согласна с Миронихой: кто привык с коровой мучиться, тот уж без такого мучения не может. Да и что это за баба без коровы? Старуха и сама до последнего возилась со скотом, уж и двигаться как следует не могла, а все хваталась за подойник, пока ей не запретили, и спорит она с Миронихой больше от обиды, почти ревности: вот Мирониха в состоянии ходить за коровой, а она нет. Избавься Мирониха от своей скотины, и тогда они волей-неволей попадали в равное положение, и старухе было бы легче. Она смирилась со своим бессильем, но и в нем ей нужна подруга, да не какая-нибудь, а именно Мирониха, с которой она дружила всю жизнь.

Не сказавшись Миронихе, старуха потянулась, чтобы сесть, и села легче, чем утром, на этот раз она была уверена в себе. Мирониха не двинулась, даже пальцем не пошевелила, чтобы помочь ей, знала, что старуха может ее за это пугнуть. Теперь они сидели рядом, и старуха стала еще немощней, чем была: крыльцы у ней торчали так, что казалось, вот-вот она взмахнет ими и полетит. Мирониха покосилась на нее сбоку и не утерпела:

– Изговелась ты у меня, старуня.

– Изговелась, – кивнула старуха, не глядя на себя и без того зная, что так оно и есть.

– Ребяты-то твои приехали, че говорят?

– Дак че говорят… Поглядеть на меня приехали.

– Они тебя, старуня, поди-ка, хоронить приехали.

– Ну и похоронют – как им мать не похоронить, – спокойно согласилась старуха, не отводя глаз от окна, будто разговаривала с кем-то оттуда.

– Не забаивайся. Они тебя ждать, че ли, будут, когда тебя Бог приберет?

– А им меня ждать и не надо, – по-особому, со смиренной решимостью сказала старуха и повернулась к Миронихе. Руками она держалась за край кровати, все еще боясь, что может упасть. – Я их задерживать не буду. Им тоже домой охота, я у их не одна. Я рази не понимаю? А я на Таньчору погляжу, как приедет Таньчора, и начну сподобляться. У меня смерть легкая будет, я чую. Попрощаюсь с имя, глаза сама закрою и помру. Подойдет к мине Варвара поглядеть, а из меня уж последний дух вылетел, я уж легкая. Она им скажет. Мне только бы Таньчору увидать. Где-то долго ее нету, не доспелось ли с ей че. Говорели, вчерась приедет – нету. Вчерась говорели, седни будет – и тоже нету. Я себе уж места не нахожу, не знаю, че и думать.

– Ты, старуня, не убивайся. Покамест время терпит, приедет твоя Таньчора. А че зря