– Но вы же сказали, что в прошлом году в милиции работали?

– То в прошлом. А в позапрошлом году я здесь, в колхозе, парторгом был. Когда от колхоза фабрику ткацкую отделили, должность парторга закрыли. Меня – в милицию направили. А когда район закрыли, меня из милиции обратно сюда, на фабрику, председателем месткома перевели. Понятно?

– Значит, эта фабрика раньше при местном колхозе была?

– Ага! Ткацкой артелью считалась. Ну, чтобы рабочий класс с колхозным крестьянством не путать, ее и отделили. Директором прислали Васютина. Он раньше в райисполкоме работал. Ну, а район, естественно, закрыли. Вот какая перестановочка получилась.

– Откуда же ваши ткачи? Бывшие колхозники?

– Конечно. Но вы не подумайте, что колхозу не помогаем. Помогаем, еще как… У меня самого восемьдесят трудодней.

– Ничего не понимаю… Тогда зачем же ткацкую артель отделили от колхоза, если все там работаете?

– Дак не работаем, а помогаем. Что значит зачем? Политика такая. Колхоз, он и есть колхоз… Должен в землю глядеть то есть, а не на производство. Чтоб внимание от земли не отвлекать. Ответственность выше. Понятно?

– Уяснил… Пойду разыщу этого Дёмушкина.

– А я вас сопровожу.

– Нет уж, пожалуйста, без сопровождения. Я пойду один.

– Ну, как знаете.

Он опять посмотрел на меня исподлобья через очки, и лицо его стало хмурым и обиженно-постным.

Фабрика «Возрождение труда» размещалась в длинном двухэтажном доме да в какой-то невысокой бревенчатой пристройке, похожей не то на амбар, не то на ригу. На первом этаже стояло десятка полтора древних платтовских станков, выпущенных еще в начале века. Все они так тряслись и так грохотали, словно каждый участвовал в странном состязании – кто скорее развалится. Я поднялся на второй этаж; здесь длинными рядами, вплотную друг к дружке, застя частыми решетинами свет, стояли деревянные станы. Ткачихи сидели на узких донцах, склонив головы, так что сзади были видны одни спины; заведенно сновали босые ноги, точно глину месили, ритмично дергала левая рука «погонялку», и затравленной зверюшкой метался из стороны в сторону челнок. Скорее, скорее! Хлопали подрешетники, стучало бердо, слегка содрогались рамы… Скорее, скорее! А в воздухе плавали розовые и белые хлопья, липли к одежде, набивались в нос, першили в горле…

Ко мне подошел мастер в длинном белом фартуке, мельком взглянул на мой билет, любезно улыбнулся, обнажая тусклые стальные зубы:

– Вы по какой части? Чем интересуетесь то есть?

– Да вот на ручные станы хочу поглядеть. Признаться, давненько не видывал. С детства!

– У нас один такой стан в Ленинград взяли, в музей, – не без гордости сказал мастер и с охотой начал объяснять немудрое устройство стана: – Батан, бердо, ремиз… Тут всякая вещь под названием.

В конце зала сидело четверо ткачей.

– Который из них Дёмушкин? – спросил я мастера.

– А вон тот, лысый, что у окна сидит.

Я подошел к Дёмушкину, склоненному за работой, и спросил на ухо:

– Это вы писали в редакцию?

Он перестал ткать и с минуту сидел недвижно, словно я его оглушил дубиной по голове.

– Вы или нет?

– Не знаю, про что вы говорите, – он наконец обернулся. – Я у вас лучше вот что спрошу: к примеру, человек на фронте ноги обморозил… Имеет право он на дому работать или нет?

– Конечно.

– Правильно! Вот про это я писал и председателю колхоза, и директору фабрики.

– Почему тому и другому? Вы кто, рабочий или колхозник?

– Да ведь оно с какой стороны поглядеть…

– Работаете в поле?

– А как же. Помогаем.

– Сколько зарабатываете?

– В колхозе ничего не платят. Болота выделяют за работу. Ну, выкашиваем.

– А на фабрике сколько зарабатываете?

– Да когда как…

– В прошлом месяце сколько вы получили?

– В прошлом месяце я на лугах работал.

– Фу- ты, господи! Ну в позапрошлом?

– Не помню уж… Дело давнее. – Он смотрел на меня с детски простодушным любопытством. – Какой там заработок! У меня, парень, пальцев у обоих ног нету. – Он зачем-то отстегнул свой полосатый тиковый фартук, снял резиновые сапоги, размотал такие же тиковые полосатые портянки и стал осторожно стягивать красный носок.

Я смотрел на его щуплую угловатую фигурку в просторной суровой рубахе, на его желтую лысину, на скуластое, бледное, испитое лицо, на котором застыла лукавая улыбка, и никак не мог определить – в насмешку он это делает или всерьез.

– Зачем снимать? Я верю. Не надо… – остановил я его.

– Как знаете. – Он все-таки отогнул носок и ткнул в мою сторону кулапой ступней. – Можно с такой ногой ходить каждый день за четыре версты? А! На фронте обморозил ногу-то, не где-нибудь.

– А что вы хотите?

– На дому работать.

– Как то есть на дому?

– А вот так… Стан поставил – и валяй.

– От стана пыль, хлопья. Это ж вредно для здоровья.

– Дак мы привыкли. Мы все при станах выросли и в люди пошли. А ты – вред. Я бы дома-то разве столько наткал? Где и вечерком поткешь, а где и ночью; не спится – встанешь да так нахлыщешься этой погонялкой-то, что без задних ног засыпаешь. А тут, в цехе, более пятидесяти рублей сроду и не заработаешь, – наконец выдал он «секретную» цифру своего заработка. – Теперь мужикам один выход – бросать тканье да в отход итить.

– А в отходе больше зарабатывают?

– Пожалуй, поболе. Но ты поехай на сторону… Заработаешь чего – так половину проешь да проездишь. А там и останется грош да копа. Да и куда мне на сторону с моими ногами?

– Неужели вы серьезно считаете, что весь выход в надомной работе?

Он как-то значительно посмотрел на меня, ответил не сразу.

– Если говорить всурьез, то работать на земле надоть. А ткацкое дело чтоб в подспорье шло, как в старину. Вёдро – в поле старайся, а облак налетел, дождем прибьет землю – шагай в цех, кто домой – тки. Зимой делать нечего – опять тки. За работу в поле тожеть платить надо. Тогда земля себя оправдает. И тканье хорошее подспорье, – ноне матрасы, завтра мешки, послезавтра чего другое. Оно и пойдет дело-то вкруговую, внахлест, значит. А теперь что? Вот вы сказали, что дома вред от стана. А здесь? Свели нас до кучи… Али тут не вред? Вон хлопья-то несет, как в хорошую метелицу. Да что говорить! Ничего от этого не выгадали. Только начальства поболе стало. А в колхоз все равно гонют.

Он скрутил цигарку и вдруг, без видимой связи, перевел разговор на землю:

– Луга ноне в воде. Вот по коих пор вода. – Он провел ладонью выше колен. – Трава – одни макушки поверху. Мы