Шрифт:
Закладка:
— Где мой-то? — глухо раздалось от ворот.
— В сарае, заперт. Василь Дмитревич не велел…
— Ага, и что ж я, парня голодным оставлю?!
Послышались решительные шаги, и могучее плечо старого казака вынесло хлипкую дверь вместе с петлями и засовом. Рыжий нахмурился, но останавливать моего денщика не полез. Разумный поступок, одобряю.
— Ох ты ж, бедовая головушка, залётный соловушка, — приподнимая за шиворот и с размаху выбивая из меня ладонью пыль, запричитал суровый Прохор. — Вольная птица, а сидишь в темнице, эх, арестантская доля, кандалы да неволя-а…
— Ну ты не перевирай уж… Какие кандалы, где?
— Это образности ради, чтоб жалостливее получилось. А я вот тебе, твоё благородие, хлеба с салом принёс. Давай-ка рожу умой, да и завтракать.
Он достал из-за пазухи тряпицу, развернул, торжественно протянув мне здоровенный ломоть серого хлеба с толстым куском сала. Я шагнул из сарая на волю, ни перед кем не чинясь, умылся из того же ведра и, шашкой располовинив завтрак, сел на завалинку рядом с моим бородатым нянькой. Жевали молча, под бдительным взором рыжего «надзирателя». Да тьфу на него, можно подумать, я сбегать собрался…
— Довёл дядю…
— Так уж вышло. Ты ведь сам просил, чтоб я ему всё по-родственному высказал.
— Дак я ж… поделикатнее как-то надо было… А теперь вон словишь десяток плетей поперёк спины.
— Да брось, ерунда, в первый раз, что ли… — явно бравируя, хмыкнул я.
На самом-то деле не так страшна боль, как сам факт порки. Если кто думает, что у нас, у казаков, за каждую провинность нагайкой секут, так это брехня! Такое наказание и стыд, и позор, до него довести — ох как постараться надо. Я нарывался долго. Это если по-родственному, так дядя меня не раз сплеча учил. А чтоб вот так, демонстративно, при всех, чужой рукой, это уже серьёзно…
— Чего ж не убёг-то, дурында? Сховался бы на денёк, да хоть к своей крале под подол, а у Василь Дмитревича сердце отходчивое.
— Нельзя мне, Прохор, — вздохнул я. — Здесь дел полно, хлопцев от заразы жёлтой лечить надо, кровь чумчарскую добыть, кабы завтра утром уже не поздно стало. Сам-то где мотался?
— В церкви всенощную отстоял.
— Зачем?
— О жене усопшей молился, про дитя наше думал, про то, как жизнь судьбу наизнанку выворачивает. — Он замолчал, запрокинув голову назад. Вроде бы словно шея затекла, а я так думаю, слёзы прятал…
Рыжий ординарец нырнул в хату, быстро вернулся и подошёл к нам, строгий и неподкупный, как перебинтованный архангел с огненным мечом.
— Вставай, хорунжий. Пора и честь знать.
— Пора, — кивнул я, резво вскакивая с завалинки.
Двор генеральской хаты постепенно заполнялся нашими казаками. Весть о том, что сегодня утром атаманский племянничек словит десять плетей за дерзость и непослушание, разлетелась быстро. Любоваться на такие вещи у нас не принято, казаки пришли посочувствовать. Даже те, кто не особо меня жаловал, радости не показывали, стояли опустив глаза…
— Ложись, что ль? — Рыжий кивнул на скамью.
Я спокойно снял мундир, за ним нижнюю рубаху, перекрестился и послушно лёг спиной вверх. Послышался скрип двери, на крыльцо вышел мой грозный дядюшка при полном параде: сапоги начищены, грудь в орденах, папаха заломлена, а в руке кружка кофе. Глянул на меня, сдвинув брови, и кивнул ординарцу. Тот взялся за нагайку, но замахнуться не успел…
— Ты по делу ли хлопца наказуешь, атаман? — раздался дребезжащий голосок, и из казачьих рядов выдвинулись три седых деда.
— По делу, по делу, отцы, заслужил он, — строго прокашлялся Василий Дмитриевич.
— Ну дык и скажи при всех, за что свово племянника под плеть кладёшь? Али тайна энто? Али не по совести, а по горячности да обиде какой гневаешься? Отвечай, атаман…
Дядя пошёл пятнами, то бледнея, то краснея попеременно. Перед советом стариков и сам генерал голову склонит, а уж если прижали, так давай ответ здесь и сейчас, иначе кто ж тебя уважать будет…
— Виноват он! Дерзит сверх меры, приказы мои игнорирует, шляется невесть где, по девкам каким-то…
— Насчёт девок мы наслышаны, — строго оборвал его самый старый, Назаренко. — Ты-то сам, седой пень, к какой губернаторской молодке лыжи навострил?
— Дак ещё ж и пьёт кажный вечер, — подхватил второй дед, Твердохлебов. — Опосля чего заговаривается дюже, наши сами вчерась слышали. Чего-то про кровь-бровь-любовь бредил…
— А что хорунжий Иловайский тебе за то по-родственному попрёк сказал, так его не пороть, а благодарить надо! — отметая все булькающие дядины возражения, заключил третий, Карачун. — Не по божьему закону живёшь, Василий! В храм сходи, сними тяжесть с сердца, на войну ить скоро… А ты на своих напраслиной грешишь!
— Отпусти хлопца, атаман, — вразнобой поддержали остальные казаки. — Послушай стариков, небось георгиевские кавалеры плохого не присоветуют. Не по-казачьи энто — за правду плетьми драть! Не любо-о!
Я, как вы понимаете, ни во что не вмешивался. Лежал себе скромненько тихой жертвой начальственного произвола и помалкивал в две дырочки. Дядя пыхтел, рычал, топал ногами, но даже рыжий ординарец демонстративно прикрыл меня спиной, сунув нагайку за голенище. Это была чистая победа! Страйк, как говорит Катенька…
— Простите, Христа ради, станичники, — кланяясь и скрипя зубами, выдохнул дядюшка. — Виноват, погорячился. А вам спасибо, отцы, за то, что вовремя уму-разуму наставили. Иди, Илюшенька, нет на тебе вины, свободен…
Казаки приветствовали это благородное решение одобрительными криками. Меня подняли, помогли одеться, хлопали по плечам, просили не держать обиду на атамана, он же извинился. Расходились без спешки. Я поклонился совету стариков, принял от Назаренко воспитательный подзатыльник (дескать, всё одно уважай старших) и, дождавшись, когда все уйдут, сам подошёл к дядюшке.
— Чего надо? Я ж сказал, свободен.
— Разговор есть. — Мне пришлось удержать его за рукав. — Боюсь, что Маргарита Афанасьевна в опасности. Тот, кто её навещает, румынский вампир. Мы с ним вчера в ночь серьёзно цапнулись…
Дядя пожевал нижнюю губу, подёргав себя за чуб, грозно посмотрел мне в глаза, словно бы решая, дать леща или пинком под зад спустить с крыльца меня, балабола,
