я сам для себя из своего арсенала идей мог сравнить разве что с намерением бежать с друзьями из дома и в пути ради пропитания мастерить мольберты. Насколько почти пятидесятилетней давности намерение являлось неисполнимым, настолько же спасительной являлась мысль об открытии литературного ресторана. Такова была мера растерянности, в которой пребывал один из оставленных на произвол судьбы, как тот провербиальный утопающий, спасение которого полностью передоверяется ему самому. Нелепость идеи, пришедшей в голову книжному червю, решившему выползти на свет в условиях хищнической приватизации, показывает степень умопомрачения, постигшего меня во всю меру незнания, куда при непредвиденных обстоятельствах кидаться и как ответить на считающийся во всём мире русским вопрос, что делать?!

В отчаянных обстоятельствах я пошел на измену самому себе. Булгаковский роман мне казался рыхлым, подражательным, его философию с теологией годной разве что для старшего школьного возраста. Вскоре после выхода романа мне в букинистическом отделе Книжной лавки писателей попался конволют, составленный из брошюр о Христе. Перелистывая книгу, всё, что мог я думать: «Источник ”Мастера и Маргариты”!» Стоила пухлая книжка 5 руб., чрезмерная нагрузка для моего тогдашнего бюджета. А что касается источников, нельзя отрицать выясненного Шкловским о «Войне и мире» – фрагментарность исторической основы. Важны не источники, а секрет воздействия на читателей: достоверность, создаваемая силой творческого воображения и постижением через человеческие отношения сути происходившего. Кто из историков принимает всерьез исторические рассуждения Толстого и, с другой стороны, кто из историков осмелится не принять истины, выраженной его романом? Толстой создал легенду, говорит Доминик Ливен, но легенда правдива. По размерам дарования писатель создает то, чего нет у историков. Но бывает, создает не истину, а искусственность, что и получилось у Булгакова. Однако в ту пору, когда наши даже искушенные читатели не имели возможности читать Евангелие, новозаветные эпизоды в романе поразили алкавших приобщения к таинствам веры, а жажда веры была велика.

Идеализирующие советское время, то ли по неведению, то ли по забывчивости, рассказывают, будто бы тогда подружились с православием, и стоило захотеть – прочел Писание. А на самом деле то была одна из самых недоступных книг. Возвращался я однажды из зарубежной командировки, и в самолете мой сосед признался: «Библию везу», и чем ближе подлетали мы к Москве, тем он больше тревожился: «Как вы думаете – пропустят?». Пропустили его или нет, я не знаю, но если бы его багаж стали досматривать, неприятность ему могла грозить серьезная. О том говорил наш опыт в ИМЛИ. Задумали мы обратиться в Комитет по вопросам культов с просьбой выдать на Институт Мировой литературы два экземпляра Библии. Составили прошение, его надо было перепечатать на официальном бланке. Машинистка, увидевшая, что за просьбу она перепечатывает, попросила добавить ещё один экземпляр. Добавили, перепечатали, пошли подписывать. Секретарша директора говорит: «И для меня тоже добавьте». Добавили, перепечатали, письмо попало в руки Ученого Секретаря – ещё один экземпляр. В результате получилась дюжина экземпляров, и в просьбе нам отказали: «Пропагандой религии хотите заниматься?».

При всеобщем до одержимости увлечении «Мастером и Маргаритой», я вознамерился восстановить «Огни Москвы» как цитату из романа. Собираясь сделать своим знаменем не нравившийся мне роман, поступался я своими литературными вкусами, но любишь не любишь, нравится тебе или не нравится, есть литературное явление, и надо постичь причину его успеха. Кроме того, переживанием, испытанным мной в ту пору, было подкожно-глубокое постижение неумолимого делового принципа, диктующего «ради словца» не щадить даже тех, что даровали тебе жизнь. Мне стало само собой думаться: «А что такого?». Ощутил я модальность моего положения столь же остро, как до конца осознал, что не выжить мне в условиях рынка. В поисках финансовой помощи я пережил кризис, описанный Бальзаком в «Утраченных иллюзиях»: подобно Люсьену де Любампре был готов деградировать литературно-критически. Найти бы (думал я) скандальное сочинение, сколько-нибудь связанное с литературой, и мы спасены! Сам себя поймал на этой унизительной мысли, поймал и почувствовал, стыдно мне не стало: ради тиража и хлеба насущного, опубликовал бы в нашем высокодумном писательско-академическом органе, и не поддался я искушению лишь потому, что не попалось ничего подходящего.

Паллиативом послужила книга Н. Н. Берберовой о масонах, мои благожелатели сказали, что я напечатал «донос на Россию». Удивительно, упрек исходил от людей, составивших со временем антироссийскую, так называемую «пятую колонну». Кроме этого обвинения, когда историко-политическое откровение подняло тираж, пусть и не до бульварного уровня, в печати кто-то вякнул «Не по профилю!» Тут у меня на загривке вздыбилась шерсть и внутренний мой голос зарычал, обращаясь к требовательному критику: «Не по профилю, говоришь?! Попадись ты мне…».

Печатание книги Берберовой «Люди и ложи», как и «Московского дневника» Роллана (наши основные заслуги плюс печатание Константина Леонтьева, первенство, которое у нас отнимают) было драматическим. «Московский дневник» Роллана с 1934 года хранился в Архиве Горького, куда был помещен по совету русской жены Роллана, бывшей секретарши Горького М. П. Кудашевой (Горький, никогда не ссорившийся с покинутыми женщинами, распределял отработавших у него секретарей по зарубежным писателям). Роллан распорядился не печатать дневник сорок лет. Срок выдержали с лихвой. «Дневник» нам, в соперничестве с «Иностранной литературой», достался по праву родства с Архивом Горького, где хранился взрывной документ замедленного действия: описание неэкономического подхода к экономическим проблемам. Получив от Берберовой разрешение на публикацию её книги, мы не подозревали, что опять попадем в переплет. Берберова дала разрешение и другому журналу. Пришлось, чтобы не оказаться в хвосте, перебирать номер, что, помимо хлопот, стоило денег! В спешке и суматохе я услыхал, будто по «Голосу Америки» сообщили, что Берберова скончалась, мы и написали о ней в прошлом времени. Вдруг узнаем, что она «успешно перенесла операцию». Чему верить? Тогда не теперь, прямого контакта с Западом не было. В Москве находился Вильям Эджертон, партнер по Двусторонней Комиссии, славист из Индианы. Он обещал, вернувшись домой, дать телеграмму из одного слова «Жива» или «Мертва». Пришла депеша «Жива», но уже шли чистые листы, и мы не могли ничего изменить. Нине Николаевне я послал письмо с просьбой об извинении моей чудовищной небрежности и с предсказанием: преждевременно «похороненные» долго живут. Мой оптимизм не помог, обиделась. А зачем два разрешения давать?

С булгаковских времен в доме многое изменилось. Под полом ресторана уже не лежала медная прокладка – мера противопожарной безопасности. В годы войны огромную плиту из ценного металла использовали на оборонные нужды. Зато сохранился или, точнее, оказался забыт и заброшен небольшой павильон, где помещалось кабаре, запечатлённое изумительным пером Булгакова. У нас в редакции хранился ключ от кабаре.