Шрифт:
Закладка:
И было однажды… Взбунтовалась черная вода в Иргени, выплеснулась на берег, разлилась широко, сминая хилые от малого солнца рукотворные посевы, и тогда страх опахнул сердца людей: а что как смоет юрты и унесет все, что в них, хотя бы и малое, да потом людским политое?.. Вышел тогда из церковки Арсений в животворящих одеждах и со Крестом да с Божьими иконами и приблизился к бунтующей, страшной в яростном неугомонье волне и молвил молитвенное Слово, и случилось сроду в этих местах неслыханное, отступила вода, хотя и с великой неохотой, а она ясно обозначалась в мутно-желтом разливе. И через день-другой не сказать было, что тут бушевала водная стихия. Наверное, поэтому Антоний, а он все это время находился возле святотерпца, однажды выйдя из церковки, не отыскал и слабого следа от недавнего наводнения: трава окрест выправилась, и тонкие березки скинули с себя прежнее оцепенение, и в юртах светился аргальный огонь. Только и сказал в распашьи дивного деяния Антоний:
— Господи! Господи!..
И стало в душе пуще прежнего трепетно и влекуще к небесному воссиянию. И, кажется, не только у него одного, а и у жителей ближних бурятских улусов, отодвинутых от напасти святым словом Арсения. И они потянулись к Богу русского человека, дивным образом заброшенного в их земли, потому и дивным, что эти земли к тому времени оскудели, и трава повымерзла прошлой зимой и все не подымется, и кони в табунах стали падать, и никто не мог сказать, когда кончится бескормье. Но появился сей человек и, взяв посох, пошел по выжженным степям, шепча тихие, ко благу небесной жизни влекущие слова, и там, где он проходил, воздымались травы в прежней силе и шелестели хлопотно и весело, наскучав в охуделом прозябании. И степные люди видели это и радовались и заманивали Арсения в юрты. И было так: в тех юртах после его ухода осветлялось и уж не пугало в грядущих летах сокрытое, но мнилось отмеченным Благо дарующим словом Арсения.
А белые тени, опустившиеся на ближнее небо, должно быть от дальнего, миротворящего, все суживались, пока не обрели ясно зримые и несведующим в божественных деяниях очертания облика светоносца Арсения. И смотрел он с высоты на Антония, замершего в блаженном недвижении, и как бы ободрял и хотел бы, чтобы земной путь его, коль скоро выпало тому такое назначение, был чист и ясен и вершился во благо хотя бы и Бога забывшему людству. А скоро и сей чтимый в Господнем Доме облик исчез, и сказал Антоний чуть дрогнувшим голосом, мало-помалу проникаясь земной своей сутью:
— И великое, коль скоро противно сущему, размоется, и следа от него не останется в ближнем мире, но всякое малое, обращенное к Господу, возвеличится.
Гребешков поморщился, хотел бы сказать блаженному что-то резкое, обижающее, но слова застряли в горле и, уже облеченные в живую плоть, теснили, сдавливали, и было трудно дышать; он едва справился с нахлынувшим и медленно пошел к свинцово тяжелому урезу священного моря.
8.
Отбродили ветры осенние, отбедокурили, попрятались в ближних нагорьях, там и пошумливают весело и бездумно, обретя несвойственное им: вдруг да пройдутся по узкой, меж скал, расщелине не в свое время, и тогда скажет уроженец здешних мест, поднявшись на ближние от скал, обильно заросшие высокоствольными темнолистыми кедрами, густо заснеженные горы:
— Никак шайтан спустился с гольца и вселился в эти ветры и теперь пошаливает?..
Но скажет без досады, скорее, с радостным удивлением, точно бы не ожидал ничего другого, а только это, ныне раскрывшееся перед ним. Да и почему бы тут сотвориться иному? Он так долго ждал этого дня, когда можно будет встать на широкие, обитые камусом, легко скользящие по снежному насту, лыжи и ступить на таежную тропу, по первоснежью тяжелую, вязкую, и попытать силу в руках: не подостыла ли, не утекла ли?.. Вон Тишка, сосед, хотя, как и он, крепко сидит на хозяйстве, где всегда нужны работящие руки, заметно сдал, жаловался: что-то в груди саднит, смогу ли нынче подгрести к охотничьей делянке, пошастать по ней? Так-то оно так. Но знает вставший на тропу, что и Тишка очухается, чуток поприслушивается к себе, да и махнет на все рукой и потянется следом за ним. Сроду не было, чтобы кто-то из охотничьего племени в эту пору отсиживался дома. Нет уж! А что болячки замучили, так на них лечение на таежной тропе и отыщется., а не где-то еще… «Но, слава Богу, сам-то я, сам-то еще ничего…» И ощутится в упругом теле прежняя удалость, едва только и сдержит ее, понимая, что незачем попусту растрачивать, путь-то долог… И, распахнув на груди полушубок, подомнет под себя ветер, хотя бы и стосильный, и забубнит в бороду, обильно заросшую сосульками, так что похрустывают они при ходьбе, поскуливают, точно брошенные на снег щенята, от давних лет спустившееся к нему, от деда и прадеда, чудное что-то, мудреное, вроде бы слова из какой-то теперь уже полузабытой песни про разухабистое колобродье ямщиковой тройки да про лихость ее необузданную. О, уж давно те тройки сошли с лица сибирской земли и не украсят ее даже в глухом захолустье, а почему-то помнятся людьми, как если бы сами сиживали в раскошных кошевах и слушали посвист ветра да разгоряченное всхрапывание коней, взмыленных стремительной ездой, будто едва ли не вчера бросили на лядащий кошевной передок хрустнувшие в руках подобно сосулькам, отдающие конским потом, серебряным звоном гуднувшие вожжи. И еще не отошли от той езды и все-то промелькивает в памяти малое самое: и то, как пристяжная, ломая упругую поступь коренника, испугавшись заметенного снегом, широкого и разлапистого волчьего следа, метнулась влево, и он едва удержал ее, а потом и возликовал: о, есть еше сила в руках, не расплескалась. И так тому быть еще долго. А почему бы и нет? Кто он
