её кровью. Он ничего не понимал в происходящем, но какое-то шестое чувство подсказывало — наши ломят. Всё чаще слышались панические крики на польском языке, и среди белых гусарских крыльев мелькало знакомое облачение чернецов. Сеча понемногу смещалась в сторону польского лагеря — командир хоругви пытался со своими соратниками пробиться к спешащей ему на выручку инфантерии.

Повеселевшие ратники с удвоенной энергией тащили в крепость мешки с мукой, найденное в польском лагере продовольствие, гнали потрёпанных пленных, периодически награждая их пинками и подзатыльниками. Шилов с Солотой, сопя и кряхтя, таскали в подкоп бочки с порохом.

— Охолонись, малец, — покачал Солота головой, пресекая слабосильные попытки Ивашки включиться в работу, — неча тут капитися. Лаз узкий — не покатишь, ривати али извлечи(*****) надобно, а ты вон какой мухортый — не сдюжишь. Сами управимся.

Ивашка обиделся, хотел сказать, что никакой он не хилый и слабосильный, но в это время у переправы грохнуло, повеяло пороховой гарью. Писарь, сам не понимая зачем, выпрыгнул из траншеи и опрометью бросился к стрельцам.

Со стороны Волкушиной горы, растянувшись от мельницы до Келарского пруда, на помощь гусарам поспешали свежие сотни полковника Лисовского. Сам литовский шляхтич в заломанной на затылок шапке-магерке, украшенной орлиным пером, в желтых сапогах и красном кунтуше с галунными петлицами-нашивками, украшенными плетеными розетками с кистями, восседал на игреневом скакуне на возвышении у Терентьевской рощи под тем самым дубом, где пряталась от дождя Дуняша. Рядом с ним развевался штандарт Лисовских с фамильным гербом — чёрным ежом на багряном поле. За спиной полковника застыли горнист и вестовой. Сминая островки крестьянских ратников, ощетинившихся рогатинами и вилами, лисовчики рвались к переправе и неминуемо попадали под сосредоточенный огонь стрелецких пищалей.

Вологжанин построил своих подчиненных в идеальный квадрат — десять на десять. Перекрывая от силы треть переправы, сотня в таком виде могла вести непрерывную стрельбу по фронту, выкашивая постоянным огнем легкую кавалерию. Первая линия давала залп и сразу отходила назад, на заряжание, освобождая фронт изготовившейся к бою второй шеренге. Моментально звучал следующий залп, и второй ряд бойко менял позицию, чистил стволы, опустошал берендейки с порохом и пулями. К тому времени, как заканчивала стрельбу последняя, десятая линия, первые, зарядив пищали, готовились снова открыть огонь.

— Не стойте в дыму, остолопы! Не видно ж ни зги! — распалялся Вологжанин, досадуя на не сообразительных подчиненных. Десятники! Глаза пропили? Командуйте — десять шагов влево против ветра! Пали!

Пятикилограммовые пищали на подставках дергались, как живые. 20-граммовые мушкетные пули пробивали стальные кирасы на расстоянии 300 шагов и могли наносить раны на расстоянии до 600. И опять же — река! Неширокая, неглубокая, она всё равно заставляла всадников замедлять ход. Задние налетали на передних, фланговые сокращали фронт, стремясь попасть на отмель, и этого было достаточно, чтобы создать на переправе кучу-малу, где каждый выстрел находил свою цель. Даже великому храбрецу идти в лоб на плюющийся огнем и обжигающий свинцом пехотный строй панически страшно. Лисовчики старались выйти из под обстрела, меняли направление атаки, но ширины брода — всего сто шагов — не хватало для обхода кусачей стрелецкой сотни. Когда переправа превратилась в завал из трупов лошадей и всадников, это, наконец, понял и Лисовский, повелев сыграть отбой. Он тронул поводья, и багряный штандарт медленно поплыл под сень вековых деревьев Терентьевской рощи. Столкновение завершилось так же неожиданно, как и началось.

— Что будем делать, Михеич, — спросил десятник Вологжанина, провожая взглядом литовскую конницу,- стоять здесь будем, али делом займемся? Вон, смотри, как на луковом поле горячо нонче!

— А что тут сделаешь, Гордей, — раздраженно бросил сотник, — на двух ногах за ними, четвероногими, не угнаться. Уйдем с переправы — они развернутся и снова тут как тут.

— Пособить бы нашим, — вздохнул десятник, глядя с тоской, как медленно, но неумолимо редеет чернецкий полк, сцепившись с гусарской хоругвью, а к ним быстрым шагом с Красной горы уже подходит выбранецкая пехота, правой рукой придерживая длинные алебарды-дарды, а левую положив на эфес сабли-венгерки.

Гремели походные барабаны, в такт им качались султаны на магерках, украшенных аграфами. Синие жупаны и делии сливались в одну сплошную массу, создавая иллюзию единого тысячеголового и тысячерукого существа.

— Умеешь ты душу разбередить, Гордей! — выплеснул Вологжанин на десятника своё раздражение и тут же повернулся к сотне.

— Слушай мою команду!…

* * *

— А мы что? Хуже дерёмся?

Огорчению Игната не было предела. Его с десятком юнцов оставили охранять пустой брод, а сотня уходила к луковому полю помогать чернецам Нифонта Змиева.

— Ну-ка, придержи язык, негораздок, — сдвинул брови десятник, — дело твоё — телячье, обделался и стой, где сказали!

— Я не обделался! Я лучше всех из пищали бью. Сегодня ни разу не промазал!!

У Игната слёзы брызнули из глаз. Он отвернулся, но десятник схватил его своими лапищами, притянув к себе.

— Ты это, племяш, не обижайся! — прошептал он горячо в самое ухо.- Конечно, ты — лучший, оттого здесь и оставлен. А за баталию не переживай, ишо навоюешься. — Распрямившись, он зычно произнес, — и не лезь поперёк батьки в пекло!

— Останешься за старшего, — добавил Вологжанин. — Справишься — быть тебе десятником, как и твой батька.

Игнат вздохнул, тяжелым взглядом исподлобья проводил удаляющихся стрельцов, окинул сгрудившихся вокруг него сверстников, задержавшись взглядом на Ивашке.

— А ты что тут делаешь?

— Пособить прибежал… — насупился писарь, чувствуя подвох.

— Чем? У тебя даже рогатки нет, — насмешливо произнес Игнат, озорно глядя на друга, как в первую встречу.

— Пищали нет, зато голова на месте, — вспылил писарь. — Не удержать нам этот берег десятиною, ежели литвины вернутся. Пушка нужна!

— И где её взять? — вздернул брови стрелец, — что языком-то молоть без толку?

— Пушки нет, — гнул своё писарь, — но ежели на крутом бережку бочонок с зельем огненным прикопать да каменюками с галькой поверх набросать, провод огненный подвести да подпалить, как литвины на приступ пойдут — громыхнёт изрядно аккурат в их сторону. Кого зельем не пожжет — того камнями побьёт.

Игнат подбежал к берегу, глянул влево-вправо, почесал затылок.

— Так и нам тогда несдобровать, — задумчиво произнес он.

— На мельнице сховаемся, — кивнул головой Ивашка в сторону плотины.

— А давай! — загорелся идеей Игнат, — говори, что делать надобно?

— Выкопать нору зевом аккурат на брод так, чтобы в нее бочонок влезал, — засуетился писарь, радуясь, что его план одобрен, — шнур проложить, чтоб чужой глаз не узрел, набрать гальки речной мелкой, засыпать всё с лихвой, да ещё глиной замазать, чтоб непонятно было, и…

— Ну, что застыл? — Игнат толкнул Ивашку в бок, — что ты уставился на мельницу, словно лешего увидел?

— А вторую бочку покатим на мельницу, — закончил писарь мысль, неожиданно пришедшую в голову, — коль густо полезут — рванем запруду, смоем всех литвинов в пруд Келарский.

— Ай да писарь, — Игнат цокнул языком, — вот бумажная душа! Такое придумать! — и обращаясь к своему десятку, прикрикнул строго, — по что уши развесили? Всё поняли? Тогда лопаты в руки и копать! Литвины ушли ненадолго, в любой момент пожалуют!

Выбрали скрытое камышами место, чтобы неприятель не узрел. Разобрали шанцевый инструмент, и молодёжь дружно рванула исполнять план нового начальника. Работа закипела.

— Игнат! Смотри что тут есть! — позвал начальника один из стрельцов.

— Батюшки святы! — Ивашка присел, увидев основательный полукруглый лаз, полого уходящий в сторону монастыря, — да тут второй подкоп… Зови Шилова и Солоту. Сюда тоже зелья надобно натаскать, да завалить всё хозяйство литвинское.

— Не хватит зелья для твоей пушечной придумки.

— Не хватит — не беда, зато подкоп обвалим.

* * *

Бочонки с порохом живо перекатили и затолкали в новый лаз.

— Где фитиль взять? — беспомощно оглянулся Игнат, — огненный шнур весь