— Помню Гришу Горбцова, — сказал я, — на Мамаевом кургане погиб.

— И он тоже так говорит — на Мамаевом... Теща не поехала: ее брат комсомольцем был. Сказала, нельзя ложные поклоны делать перед святыми иконами.

— Значит, она все-таки верит в святые иконы?

— Не знаю, но червонец дала Митрофану на свечи...

Чаще замелькали в свете фар дорожные знаки, телеграфные столбы. Мы уже выехали на Степновский тракт. Встретился мотоцикл с коляской. За рулем женщина.

— Это Зинка... За ним поехала. Он под открытым небом молится. Церквей-то в нашем районе нет, а он все-таки молится — и Зинку с толку сбил. И никто ему ни слова. Как это понять? — спросил шофер.

— Гражданам СССР гарантируется свобода совести...

— Понимаю, но жалко мне одного парня. Сохнет он по Зинке, уже спивается, а она и ухом не ведет, хоть раньше замуж за него собиралась. Загодя, еще до черной бури, парень готовился к свадьбе с ней, стариков вытеснил из нового дома в старую развалюшку, для нее веранду пристроил, а она... вдруг к этому бородачу переметнулась. Вроде мотоциклистом к нему нанялась. Тут всякие старые кликушки присушили ее к нему: «Святой, благочестивый, живи с ним, облагородишься». И она живет. Вот уже третий год денно и нощно возле него облагораживается, стыдно смотреть, комсомолкой была...

— Как и чем он приворожил ее к себе?

— Как... длинная история. Дом у него есть свои в Рождественке, крестовый, от отца достался. Отец был учителем, вся округа его знала и почитала. Зинка в детстве училась у него. А когда он умер, Митрофан стал богомольем заниматься, иконы появились в доме учителя. Говорят, дорогие иконы. Зинка с подругами съездила туда раз, другой... Видно, понравилось. Митрофан художника привез — Зинкин лик рисовать. Богородицей ее назвали, и... попалась на удочку.

Газик мягко уткнулся передними колесами в пыльный сугроб с зубчатым гребнем поперек дороги. Это уже ночной понизовый ветер настрогал на нашем пути такое препятствие. Шофер сконфуженно посмотрел на меня, дескать, вот заговорился, чуть в пыльный сугроб не врезались, и, включив заднюю скорость, молча повел газик в объезд.

Я тоже как в рот воды набрал, хотя чувствовал, что шофер ждет от меня суждений по поводу высказанных им недоумений. Признаюсь, я плохо разбираюсь в убеждениях религиозных людей, но недоумения шофера напомнили мне один эпизод из фронтовой жизни.

Было это перед рассветом 16 апреля 1945 года. В ослепительных лучах мощных прожекторов, озаривших нейтральную полосу и объекты атаки, неожиданно возник человек в черной рясе. Он поднялся над бруствером окопа, вскинув над головой трофейный немецкий автомат и, казалось, вспыхнувший белым огнем крест священника. Два креста над головой в луче прожектора. Засеребрилась и черная ряса. «Кто допустил в цепи гвардейцев попа с крестом? Подвох! Какой позор тебе, замполит полка!» Я готов был броситься туда, на фланг первого батальона, но нельзя уходить от знамени: еще секунда — и я, вместе со знаменщиком и ассистентами, должен повести роты в атаку!.. Что же делать? Посылаю ассистентов сдернуть с бруствера незваного гостя. Однако тот, уловив сигнал общей атаки, сию же секунду бросился вперед. Размахивая полами рясы, он бежал по полю, предвещая, как мне подумалось в тот момент, беду больших потерь в атаке.

— Остановить!..

Он, конечно, не услышал мой голос в том сотрясающем воздух и землю грохоте, но оглянулся — идут ли за ним? — и упал, ослепленный лучом прожектора.

Мы шли за огневым валом, соблюдая интервал, подсказанный чутьем — не попасть под осколки своих снарядов, — а он остался позади нас. Неожиданно появился, чтобы показать свою причастность к победе, и так же неожиданно исчез, не принеся никакой пользы атаке.

Да иначе и не могло быть. Поднять в атаку и повести за собой людей может лишь тот, в кого они верят, кого знают и на кого надеются. Это только в кино так бывает: прибежал к траншее какой-то отчаянный человек, вскочил на бруствер: «За мной, в атаку, ура!» — и ринулись солдаты за ним...

Я в это не верю. Не верю по одной простой причине: атака — суровое испытание всех твоих моральных и физических возможностей. Утверждаю так по личному опыту. Сколько атак и контратак оставили в моей памяти свои следы — можно сосчитать, я их все помню по дням и часам с минутами, но ни одна из них не удавалась вот так, с ходу, без подготовки.

Вырытый и замаскированный за одну ночь окоп стал для солдата и спальней, и столовой, и укрытием от пуль и осколков. Все у него тут под рукой: оружие на бруствере, боеприпасы рядом, котелок в нише, вещевой мешок в уголке — можно голову прислонить к нему, под ногами ветки или дерн. Проходят сутки, другие, и окоп соединится с соседом справа и слева. Так зарождается сплошная траншея. К ней с тыльной стороны прирастают землянки, блиндажи, пункты наблюдения за противником. Смотришь, за недельку солдат освоился с земляными сооружениями на переднем крае так, что готов назвать свою стрелковую ячейку рабочим кабинетом, а всю систему траншей, ходов сообщения и блиндажей — улицами и переулками батальонного городка в земле. Все сделано своими руками, все обжито, утеплено и тщательно замаскировано. И если противник попытается вышибить тебя из этих укрытий, то будет встречен огнем с фронта и с флангов. Но вот приходит пора покидать эти «кабинеты», надо вышибать противника из таких же укрытий, усиленных закопанными в землю железобетонными колпаками с амбразурами для скорострельных пулеметов... И, прежде чем достигнешь первой траншеи противника, необходимо преодолеть заминированные участки, пристрелянные из орудий и минометов рубежи. Каждый метр под прицелом, а ты с открытой грудью, только голова под стальной каской. Какие силы могут поднять тебя на такое деяние? Какой клапан следует открыть в себе, чтобы одолеть страх за свою жизнь?

Атаки бывают разные: атака взводом, ротой, батальоном. Крупные операции начинаются с атак целых полков и дивизий. И в каждой основная атакующая единица — солдат. От него зависит решение боевых задач любого масштаба. Значит, он — центр внимания и забот командира и политработника в подготовке подразделения к атаке. Ты поведешь его через зону смертельной опасности, он должен поверить тебе, ты — ему...