Дункан встречается со мной глазами, в которых заметна жалость, и мне приходится отвернуться, чтобы не закричать. Мне хочется вытрясти из него эту жалость, так сильно она ранит меня.

Мы вчетвером начинаем долгий молчаливый путь.

Тело я вижу издалека. Серая шкура свернулась на земле, как в колыбели. Волк лежит около ручья, отделяющего ферму от леса, со стороны опушки, и, отметив это, я понимаю, что он не вторгался во владения Макрея.

Меня захлестывают дикое отчаяние и такой лютый гнев, что приходится сдерживать крик, тошноту и порыв наброситься на Рэда и придушить его. Вместо этого я оседаю на землю около Девятого и погружаю дрожащую руку в его шерсть, как ни разу не делала, когда он был жив.

— Это противозаконно, — слышу я слова Нильса. — Он не на вашей территории.

— Я думал, это одичавшая собака, — преспокойно отвечает Рэд.

Они уплывают куда-то далеко, и я становлюсь этим волком и вижу только красоту и мощь животного, даже поверженного. Почему я не пришла к нему, зная, что он забрел туда, оказавшись слишком близко к опасности? Почему не смогла как-то переместить его? Самого сильного из всех волков. Самого могучего. У него больше прав на эту землю, чем у кого бы то ни было. И вот его загубили.

В шерсти Девятого кровь. Я еще не понимаю, куда попала пуля. Но его глаза открыты и остекленели, язык вывалился, и от этого душераздирающего зрелища меня охватывает чувство горечи. Почему мы не дали волкам имен? Почему не познакомились с ними поближе? Ведь они так беззащитны.

Теперь кажется жестокостью, что он для нас был только номером среди других номеров.

Я поднимаю глаза на Рэда, и он отшатывается, увидев мое лицо. Он ощущает очевидный стыд от того, что я так откровенно несчастна, так сражена. Так негодую.

Я закрываю Девятому глаза и пасть и глажу его шкуру снова и снова. Вот так бы и сидеть здесь вечно и гладить его. Когда больше уже нельзя тянуть, я прошу Нильса перенести тело в машину, но ему не под силу поднять волка, и Дункан поднимает его, кладет на руки моего товарища и, хромая, возвращается к дороге через холмы.

Около дома Макрея сидит старик. Точная копия Рэда, но на несколько десятков лет старше. Могу поспорить, это его отец. Наблюдая, как мы грузим труп волка в пикап, он снимает шляпу и прижимает ее к груди в знак уважения, без которого я прекрасно могла бы обойтись.

Мы отвозим Девятого в ветеринарную клинику к Амелии на вскрытие. Как он умер, мы знаем, но из его тела можно получить больше сведений, например о содержимом желудка и пищеварительной системе, чтобы определить, чем он питался и каким было состояние его здоровья до рокового выстрела. Потом мы его похороним. Я уже хоронила волков, и мне предстоит делать это еще не раз. Никогда я с этим не смирюсь.

Дункан ждет в приемной, чтобы узнать, что мы обнаружили.

— Я хочу, чтобы Макрея привлекли к ответственности, — говорю я.

— Но он сказал…

— Я знаю, что он сказал. Делай свою работу.

Я возвращаюсь домой, когда начинает темнеть. Дни становятся длиннее, и в сумерках сквозит неземное свечение.

Отпирая дверь, я вдруг слышу это.

Волчий вой.

Первый в здешних местах за сотни лет.

Я опускаю руки и оборачиваюсь к лесу. Порыв ветра шуршит в листьях и доносит до меня этот звук. По телу пробегает озноб. Наполненный отчаянной болью плач словно бы задает вопрос и длится, и длится в ночи, оставаясь без ответа, час от часу все больше теряя надежду. И я знаю, кто из валков так жутко воет. Это снежно-белая Номер Шесть зовет своего пропавшего партнера домой.

8

Номер Шесть, самка-вожак сократившейся стаи, непрерывно воет вот уже две недели, от вечерних сумерек до рассвета. Всех в округе это сводит с ума. Каждый день мне звонят жители близлежащих ферм и домов в радиусе нескольких километров и в недвусмысленных выражениях просят заставить ее замолчать. Словно это моя собака и я должна просто-напросто приучить ее к дисциплине. Я пытаюсь втолковать им, что это дикое животное, которое тоскует. Но донести до большинства людей мысль о том, что зверь так надрывно, почти по-человечески оплакивает своего супруга, — задача практически невыполнимая. Все мы невольно носим ее голос в себе.

Я просыпаюсь до рассвета и иду на прогулку.

По подъездной дорожке через ворота ограды. Пересекаю загон, направляясь к маячащему впереди ельнику. Между деревьями, такими высокими и могучими, что даже при полуденном солнечном свете под ними стоит темень. Я касаюсь чешуйчатой коры, тяну руки к острым кончикам иголок. Молча говорю деревьям, как бы мне хотелось, чтобы их оставили в покое, как я надеюсь, что их никто не потревожит, но знаю, что такого не будет. Мой путь идет вверх по холмам и вокруг холмов, через тоненький, почти незаметный ручеек; я понимаю, что перешла через него, только промочив ноги. Я гуляю вовсе не просто так, у меня есть цель. Через этот созданный человеком лес из тщательно отмеренного количества ситхинских елей, высаженных лишь для того, чтобы со временем их спилить, к дикой и гораздо более древней роще. Оставив позади густые, дремучие заросли, я ступаю на большой склон, часто поросший повислой березой с блестящими в лунном свете стволами. Я делаю глубокий вдох, и лес принимает меня. Ветер, похожий на дыхание отдаленного океана, овевает и успокаивает меня, запечатлевая поцелуи — на щеках, веках, губах. Эти прикосновения мне знакомы, я узнаю их.

* * *

В лесу у отца мы провели год. Он ненадолго приходил в себя и снова впадал в забытье. Мы с Эгги продолжали ходить в школу в выпускной класс — нам было тогда семнадцать. После уроков работали в саду, чтобы обеспечить себе пропитание, ухаживали за лошадьми и убирали в доме, охотились, чтобы добыть мясо на продажу. Мы были одиноки, но, по крайней мере, вдвоем, и на самом деле устали от одиночества.

Периоды помутнения становились у отца все дольше и дольше, и наконец, казалось, он уже навсегда перестал узнавать нас, и я отказывалась принимать это и понимала, что должна что-то сделать, попытаться что-то предпринять. Поэтому однажды во вторник утром я погрузила свою маленькую семью в нашу дребезжащую старую машину и повезла домочадцев