Мало-помалу огонь жизненных сил, горевший в нем, стал затухать, гибкие стройные члены делались все более вялыми и пухлыми, — но он все так же был исполнен томного довольства, а чужая воля постоянно довлела над ним.

Как-то в своих блужданиях он увидел странный темно-синий цветок, похожий цветом на глаза Лилит, и внезапное воспоминание мелькнуло в нем.

— Что это за цветок? — спросил он, но Лилит съежилась и промолчала; но вот они прошли еще немного, и перед ними возник ручей — ручей, о котором он думал; он почувствовал, как ковы спадают с него, и чуть было не перепрыгнул через ручей, но тут Лилит схватила его за руку и изо всех сил оттащила; вся дрожа, она проговорила:

— Обещай мне, Габриэль, что ты не перейдешь на ту сторону.

Но он произнес:

— Скажи мне, что это за синий цветок и почему ты молчишь о нем?

И она ответила:

— Посмотри на ручей, Габриэль.

И он взглянул и увидел, что хотя это был тот самый разделяющий ручей, он не был похож на себя, — вода в нем оставалась неподвижной.

И чем больше вглядывался Габриэль в неподвижную воду, тем больше казалось ему, что он различает голоса — ему показалось, что это вечерня по усопшим. «Hei mihi quia incolatus sum»[20] — и вновь: «De profundis clamavi ad te»[21], — о, эта пелена, все затемняющая! Отчего он не видит и не слышит как следует, и почему воспоминания просачиваются к нему как будто через трехслойную полупрозрачную занавесь? Да, они молятся за него — но кто они? Вновь услышал он страдальческий шепот Лилит:

— Уйдем же отсюда!

Тогда он произнес без выражения:

— Что это за синий цветок и каково его назначение?

И низкий будоражащий голос сказал:

— Он зовется «люли ужюри», — две капли его — и спящий будет спать.

Он был точно ребенок в ее руках и страдал, что позволил увести себя оттуда, но, тем не менее, незаметно сорвал один цветок, держа его чашечкой вниз. Что она подразумевала? Проснется ли спящий? Останется ли от синего цветка след? И можно ли стереть его?

Но на рассвете, сквозь сон, он слышал далекие голоса, возносящие молитвы за него, — голоса аббата Фелисьена, Кармель, матери, и некие знакомые слова проникли в него: «Libera me a porta inferi»[22]. Он понял, что там служат мессу за упокой его души. Нет, он не может долее оставаться, он должен перепрыгнуть через ручей, он знает дорогу — но он запамятовал, что ручей неподвижен. И к тому же Лилит узнает — что же ему делать? Синий цветок — вот он лежит у изголовья — тут он понял; тихонько он пробрался туда, где спала Лилит, ее золотые, сияющие волосы разметались вокруг нее. Он уронил две капли сока ей на лоб, она вздохнула, и тень сверхъестественного ужаса легла на ее прекрасное лицо. Он бежал — ужас, угрызения совести, надежда разрывали его душу и заставляли бежать все дальше и дальше. Прибежал к ручью — он видел текущую воду — это и впрямь разделяющий ручей; перейдя этот предел, он снова окажется среди людей. Он прыгнул и…

Внезапно он осознал какую-то перемену — что с ним? Он не мог произнести ни слова — неужели он передвигается на четырех конечностях? Да, несомненно. Он глянул в ручей, чьи неподвижные воды застыли, словно зеркало, и там, о ужас, увидел себя; но был ли это он? Голова и лицо его; но тело было волчьим. Позади себя он услышал отвратительный насмешливый хохот. Он обернулся — там, позади, в струящемся красном свете, он увидал одного, с человеческим телом — и с волчьей головой и глазами, полными извечной злобы; и тот, в облике зверя, смеялся над ним громко, по-человечески, а он, пытаясь заговорить, издал только долгий волчий вой.

Но перенесемся мыслями от чужих пределов «той стороны» к простой деревушке, где когда-то жил Габриэль. Матушка Ивонна не была особо удивлена, когда он не явился к завтраку — он частенько поступал так, настолько он был рассеян; она только и сказала:

— Видать, ушел со всеми на волчью облаву.

Не то чтобы Габриэлю нравилась охота, просто на его счет матушка Ивонна имела привычку глубокомысленно изрекать:

— Никогда не знаешь, что он надумает.

Мальчишки же говорили:

— Небось эта нюня Габриэль прячется и скрывается где-нибудь, он просто боится выйти на волчью охоту; да он поди и кошки не зашибет, — ибо в их понятии превосходство сводилось к убийству — чем больше игра, тем больше слава. В обычные дни они ограничивались воробьями и кошками, но втайне надеялись, что когда вырастут, станут командовать армиями.

И этих-то детей учили кротким словам Христа — но увы, почти все брошенное семя пало при дороге и не смогло дать ни цветов, ни плодов; как же малые сии могли познать страдания и горький ужас и понять все значение слов, сказанных тем людям, о коих написано: «Иное упало в терние»[23].

Волчья охота пока ознаменовалась успехом в том смысле, что охотники один раз увидели волка, и неуспехом, ибо волк перемахнул через ручей на «ту сторону», где, конечно же, они побоялись преследовать его. Никакое другое чувство не укоренено в умах обычных людей так, как страх и ненависть к чему-нибудь «чужому».

Дни проходили, а Габриэля нигде не было видно — и матушка Ивонна, наконец, поняла, как сильно любила своего сына, которого другие матери только жалели, — гусыня и лебединое яйцо. Габриэля искали или притворялись, что искали, дойдя даже до того, что прочесали бреднем все пруды, что превратилось в великую забаву для мальчишек, убивших таким образом множество водяных крыс, — а Кармель сидела в уголочке и плакала весь день. Матушка Пинкель тоже сидела в уголке и, хмыкая, заявляла, что всегда считала, что Габриэль добром не кончит. Аббат Фелисьен был бледен и встревожен, но говорил мало, — только с Богом и присными Его.

Наконец, когда поиски кончились ничем, все решили, что Габриэля и в самом деле нет — то есть что он умер. (О других местах они знали так мало, что им и в голову не пришло, что он станет жить где-нибудь за пределами деревни). Так что было решено, что в церкви установят пустой катафалк и зажгут вокруг высокие свечи, и матушка Ивонна прочла все