8) В 1910 г. монах Феодосий (Перевалов) посвящен в сан иеродиакона и иеромонаха с оставлением его при прежних обязанностях в Миссии[110].

9) В том же году иеромонах Николай отчислен из состава Миссии в Сеуле с причислением его к Миссии Уссурийской во Владивостоке[111].

10) В 1911 г. о. Владимир возвратился из своей командировки в Сеул и вместо него назначен во Владивосток иеромонах Феодосий.

11) В том же году иеродиакон Кирилл отчислен от состава Миссии с причислением его к братству Свято-Троицкого Уссурийского монастыря Владивостокской епархии[112].

12) Вместо о. Кирилла посвящен в сан диакона старший учитель миссийской школы кореец о. Иоанн Кан[113].

13) В 1912 г. диакон Иоанн Кан посвящен в сан священника для несения пастырских обязанностей в станах.

14) В том же 1912 г. начальник Миссии архимандрит Павел вызван в С.-Петербург на чреду священнослужения и проповеди слова Божия, где в непродолжительном времени посвящен был в сан епископа Никольско-Уссурийского, викария Владивостокской епархии с местопребыванием во Владивостоке[114].

15) В том же году церковь-школа во Владивостоке изъята из ведения Миссии и передана в ведение Владивостокского епархиального начальства; единовременно с сим заведующий ее иеромонах Феодосий отчислен к епархиальному ведомству.

Таким образом, из многочисленного состава Миссии к половине 1912 г. оставалось в ней всего лишь два священнослужителя: о. Владимир и о. Иоанн Кан. Первый – штатный, второй – нештатный члены Миссии. Остальные (учители и катехизаторы) – миряне, вольнонаемные корейцы.

Этим, собственно, мы и заканчиваем свой обзор третьего состава Миссии, находившегося под руководством о. Павла, и перейдем к обзору других предстоятелей учреждения, следовавших один за другим после него, которые находились уже в непосредственном ведении Преосвященного Викария Владивостокского.

Архимандрит о. Иринарх (Шемановский)[115]

После о. Павла начальником Миссии был назначен о. Архимандрит Иринарх (Шемановский), служивший перед тем несколько лет на том же миссионерском поприще в пределах крайнего севера в Миссии Обдорской.

На о. Иринарха, перед назначением его в Сеул, возлагались большие надежды со стороны начальства как на человека испытанного и закаленного на миссионерском поприще.

Впрочем, и он сам открыто говорил о своей исключительной трудоспособности и энергии всем, с кем ему приходилось вступать в разговор, утверждая, что он человек сведущий в миссионерстве, что проповедь для него слишком знакомое дело, что Миссию сумеет поставить на такую высоту, как никто до него, и т. д.

– Я так сидеть, сложа руки, не буду, – говорил с уверенностью словоохотливый архимандрит, – у меня работа пойдет во всю ширь. Жизнь миссийская забьет кипучим ключом. Сам стану во главе дела, сам поведу катехизацию в народе, сам буду привлекать язычников к вере во Христа. Я сумею поставить дело, сумею возвести его на должную высоту.

На робкое замечание некоторых лиц, что корейский язык трудно осилить и это большая препона к проповеди, о. Архимандрит с жаром отвечал:

– Э, полноте, господа! Язык для необразованных – неприступная крепость, а для меня – сущие пустяки. При моей памяти и способности, это дело нескольких месяцев, если не сказать недель. Мне не в первый раз изучать языки.

На подобного рода заявления пишущий эти строки как-то раз заметил:

– Вы, о. Архимандрит, напрасно так увлекаетесь быстротой изучения языка. Насколько я понимаю, вы не учитываете всю трудность и сложность корейской речи. Языки, восточные вообще и корейский в частности, не таковы, чтоб можно было ими пренебрегать и тем более относиться к изучению их с такой легкостью. Наоборот, овладение ими из-за их особой конструкции представляет большие, малопреодолимые трудности.

С приездом в Сеул о. Иринарх действительно, как говорят, взялся ретиво за изучение языка. Не удовлетворяясь одним корейским, он принялся за английский. Чтобы лучше воспринять звуки чужой для него речи, запасся огромнейшею трубою наподобие граммофонного рупора, которую приставлял во время уроков то к одному, то к другому уху, тщательно стараясь уловить придыхания и другие тонкости произношения.

В первый месяц занятия его шли якобы сносно, во второй – слабее, в третий – окончательно приостановились.

«Злые языки», подсмеиваясь над ним, говорили: «О. Иринарх прекрасно изучил «два языка» (два корейских слова): пуль – огонь и муль – вода, которые пустил в оборот. Когда нужно говорить «пуль», он говорит «муль», когда «муль» – тогда «пуль».

С окончанием занятий по языковедению, естественно, нужно было ожидать, что о. Иринарх приступит к миссионерской работе, хотя бы через переводчиков, о чем так много и самоуверенно говорил. Однако и этого не случилось. Ни проповеди, ни другие задания Миссии не оправдали его горячих вожделений, и он вскоре потерял к ним всякий интерес.

Отчего произошла в нем такая быстрая перемена, сказать с достоверностью затрудняемся, но, полагаем, не без причины. Причина, по нашему мнению, крылась в том, что преосвященный Антоний (Коржавин), архиепископ Тверской, как-то имел неосторожность предложить ему кафедру епископа Старицкого, Викария Тверской епархии, т. е. хотел возвести его в степень своего ближайшего помощника в Твери. Это так вскружило голову честолюбивому архимандриту, что он стал и во сне видеть архиерейскую мантию. Однако предложение оставалось предложением и дело дальше этого не пошло. Между тем, о. Иринарх не переставал ожидать с часу на час синодского указа о назначении его в Тверь, а, следовательно, и распоряжения своего ближайшего начальства о сдаче Миссии преемнику. Но ни указа, ни распоряжения епархиального начальства, ничего другого подобного сему не последовало. Дело оставалось по-прежнему неопределенным, невыясненным. Это страшно нервировало архимандрита и не давало ему покоя ни днем, ни ночью. При таком состоянии духа ясно, что можно забыть не только про «языки», но и про все на свете. Много нужно иметь сил и самообладания, чтобы отогнать от себя навязчивые, тщеславные мысли и не увлекаться такого рода посулами. Поэтому не мудрено, что такую впечатлительную натуру, как о. Иринарх, постигли горькие разочарования и отсюда и проистекали все печальные последствия.

Между тем до Владивостока стали доходить неблагоприятные для о. Архимандрита слухи о том, что он будто бы ничего не делает, предается «бахусу», чудит и т. п. Насколько были справедливы эти слухи, сказать затрудняемся. Во всяком случае епархиальное начальство не замедлило отозвать его во Владивосток и там в 1914 г. дало ему другое соответствующее назначение, а именно: поставило заведующим церковно-учительскою семинариею на Седанке.

Во Владивостоке о. Иринарх сначала как будто умиротворился или, по крайней мере, делал вид, что умиротворился (должность заведующего семинарией считалась ниже должности начальника Миссии), но не надолго. Перспективы архиерейства снова стали кружить ему голову и не давать покоя. Кроме того, неприятности с учителями семинарии, настроенными по отношению к нему оппозиционно, принесли