«…Смотрит ребенок: холод и тьма,

Мертвая в доме стоит тишина:

Мертвая мама, убили отца,

Бабушки нет.

Где же брат и сестра? —

Мертвые рядом лежат,

Мертвые будто бы спят…»

Про учебу

— Знаете, 1 сентября всегда был для меня особый день. Очень я радовалась — в школу пора, в школу пора! Вновь своих друзей увидишь. И учителя были хорошие. Да и я, наверное, была ничего. Помню, хорошо рисовала и была помешана на пограничнике Карацупе. Целый альбом у меня был изрисован — все граница, все собаки. Учительница Екатерина Николаевна — строгая. У нее неизменно огромный портфель, набитый тетрадками и учебниками. Смотришь и думаешь: сейчас они выпрыгнут, все эти учебники и тетрадки. Входит в класс и сразу: «Начинаем с зарядки!» Нам непонятно: какая еще зарядка? А она: «Начнем урок с зарядки. Трижды семь — сколько будет? Та-а-к. А пятью восемь?..» И пока всех не прогонит быстрым темпом по таблице умножения, не остановится. Так мы эту таблицу умножения на зубок знали, до сих пор помню.

1 сентября 41-го года уроки начались в бомбоубежище. Недалеко в небольшом особняке был хороший подвал. Его побелили, поставили посередине большой стол, вокруг скамейки. Небольшая доска на стене. Четвертый мирный класс заканчивали человек 40, а в пятом военном собралось едва ли двадцать учеников. Противогаз изучали, огнетушители. Но проучились недолго, наверное, с месяц. Вот до папиной гибели…

Потом уже, когда в Армавире жила, в оккупации, в сентябре тоже в школу пошла. Набор проводился, я и записалась. Учебники были советские, еще довоенные. Что в библиотеке сохранилось, то и раздали. А писали на чем придется. На тех же книжках, между строк. Ручки — это палочка и 86-е перышко. Так называемая вставочка. Это нашенское, ленинградское выражение — вставочка. И чернильница стеклянная нашлась.

Помещение класса было мрачное, темное. Не комната — пожалуй, холл. Там и стояли парты и учительский стол. Не помню, чтобы висела доска. Учительница — неулыбчивая женщина среднего возраста в сером платье. Все уроки вела она одна.

Изучали арифметику, русский, ботанику и что-то по немецкому языку. Больше ничего не было. Никаких географий или историй.

Но походили, позанимались мы чуть-чуть. И месяца не проучились. Однажды сидим в классе и слышим: во двор въехали машины. Немцы! Потом топот по лестнице. И как раз к нам. Входит офицер: «Школа закрывается. Занятий не будет. Здесь будет госпиталь…»

Погибает папа

— Из нашего дома почти все мужчины ушли на фронт. А папу не взяли. Сказали только: «Когда повесим замок на ворота завода, прикрепим табличку „Все ушли на фронт“, когда все пойдем — тогда и ты с нами пойдешь. А пока работай!..» И он работал — мы его мало видели. Иногда приходил домой, иногда не приходил. Работы много, работа ответственная. Но о нас с мамой все равно заботился, беспокоился.

Как-то они с рабочими ездили в Колпино — для заводской столовой копать картошку. А уже морозы начались — зима с 1941-го на 1942-й год в Ленинграде выпала лютая. Климат влажный — переносится тяжело. И под носом у немцев они копали подмерзшую картошку — и все обошлось. Папа даже нам немного подбросил этой мороженой картошки — это очень нас выручило.

И вот 13 ноября, налет со стороны Финского залива. Сбрасывались бомбы, наш дом трясло, стекла вылетели. Значит где-то близко разорвалось. Поначалу мы бегали в бомбоубежище, спасались. В соседнем доме оно было оборудовано: все по-настоящему. Своды высокие, как в старинных зданиях. И побелено, и скамеечки по стенам. Позднее и в своем доме бомбоубежище сделали, где до войны грязный подвал был. Сами воду выкачивали, мусор вытаскивали, сами стены белили. Но со временем стали к налетам привыкать. Ну зачем бегать, не надо. Даже угадывали, где падают бомбы. По звуку, по тому, как дом реагирует, уже знали — это на Петроградской. А тут очень сильно громыхнуло. А я в коридоре сидела на корточках — страшновато было.

И вот папа не пришел. На второй день тоже не пришел, и на третий, на четвертый. Мама в панике — что случилось?

Оказалось, в тот памятный день бомбежки он отработал смену. И его с напарником вечером направили в Старую деревню, где от завода был отдельный цех. Чтобы сократить путь, они пошли напрямую, через парк культуры и отдыха. И в это время на входе в ЦПКО упала бомба, и его сильно ранило. Напарник струсил, сбежал. И папа остался один в безлюдном месте. Его подобрали пожарные много часов спустя. Привезли в медпункт, но уже было поздно — папа изошел кровью.

С похоронами на Серафимовском кладбище помог завод — и машину дали, и гроб сделали. И даже пирамиду из дуба с красной звездой.

Как дальше жить, мы не знали — мама же не работала. В 36 лет она поседела. Вдова. У папы была сберкнижка. А мы без денег остались. Но по условиям военного времени не выдали ни рубля, ни копейки. Все накопления пропали.

Мама была настолько убита горем, что не знала, что делать. Спасли соседи. Приходили, поддерживали. Внушали: «У тебя дочь. Ты должна жить ради дочери…» Имама постепенно стала отходить от пережитого. Пока были силы, на Ситном рынке меняла вещи. Папа не курил, но по карточкам выдавали папиросы «Беломорканал», которых скопился запас. Тоже поменяла. Так и тянулись. Впрочем как все.

«…Война спалила наше детство

Раз отрубив июньским днем

Но столько горя, столько бедствий

Блокада выдала потом.

Идо сих пор не может разум

Понять, как выжили тогда.

Хранит все память.

И ни разу Святых могил не предала…»

Одни

— Однажды я чуть не утонула в проруби. Чуть не нырнула в нее. Шла за водой на Крестовку по занесенной тропочке. Шла с чайником — такой большой, литров около 5. Но полный никогда не наполняла — иначе тяжело. Увидела умершего человека, лежащего на дороге. Засмотрелась, споткнулась, чуть не упала. А мама строго наказывала — не садись. Не вздумай отдыхать. Если сядешь — все, не встанешь. А на дороге уже люди лежали, и много.

Пришла к проруби, и как-то так неосторожно. Оступилась или поскользнулась — не знаю. И, считай, нырнула. Но меня кто-то спас. За шкирку или за пальто ухватил — уж не