Я понял, куда он клонит, и рассмеялся: еще до приезда его в Черноводск врачи признали меня негодным к службе в мирное время; во-вторых – я уже отслужил срочную, и по неписаному правилу таких снова в армию старались не призывать; и, наконец, в-третьих – я уже знал двух кандидатов на призыв. Один работал в райкоме партии инструктором, второй – в молочном совхозе парторгом. Оба они были молоды, не служили в армии, и сам бог велел им отдать долг Родине.

Все это я тут же изложил подполковнику Хвостику, добавив, что он должен лучше знать запасников, тем более таких гарных, тогда и казусов не возникнет. Так фамильярно с ним никто не говорил, и он подрастерялся, покачал головой и захихикал. Это было непривычно, и я вновь рассмеялся. А вскоре мы поменялись ролями, смеяться стал он, мне же оставалось только хихикать.

В мае я уже был на мандатной комиссии в облвоенкомате. Седой полковник, сидевший посредине т-образного стола в окружении шести других старших офицеров, спросил:

– Как вы относитесь к службе в армии?

– Разумеется, положительно, – ответил я, – но я уже служил срочную и…

Легкое «у-у-у» раздалось за столом, но полковник прервал его одним взглядом.

– Служба в армии не препятствие для призыва офицера, – сказал он, – хотите служить?

– Нет, – ответил я, – у меня другие планы.

За столом оживились и стали рассматривать меня с интересом, видимо, здесь не было принято отказываться так прямо. И опять полковник прекратил оживление.

– Есть слово «надо», – произнес он жестко и назидательно, – вы как офицер должны это помнить. Армия нуждается в опытных кадрах… вы здоровы… вас хорошо характеризуют… вы нам подходите…

Он хотел сказать еще что-то, мне даже показалось, что сейчас он произнесет знакомую фразу: «Ох и гарный же ты хлопец, Серега». Но он повторил: «Есть слово “надо”…»

Слово это имело для меня особое значение и особую надо мной власть. Я сам не раз и не два поднимал им комсу на прорывы – от юбилейных вахт до субботников по заготовке веточного корма, и мне стало стыдно за «другие планы». «Надо» подействовало на меня, как звук боевой трубы на списанного строевого коня, и я ответил «да».

В коридоре военкомата я познакомился с будущими коллегами, среди которых был и Павел Горбиков – юный очкарик с лицом интеллектуала. Два года назад он окончил университет и, судя по хлипкому сложению, не был похож на здорового, умудренного опытом человека, коим должен быть политработник. Но он, так же, как и все, положительно характеризовался и был комсоргом в каком-то НИИ Академгородка.

– Знаю, знаю, – сказал мне Хвостик в Черноводске, – но ты не огорчайся: пройти мандатную – не значит призваться. Сам видел, сколько там кандидатов… А эти, – он кивнул головой в сторону центра города, – открутились, говорят, в тылу нужны. Лучше первого вроде никто не может обзвонить руководителей, а без второго – коровы доиться не будут…

– Халла алла, – прервал мои воспоминания один из Алиевых, пробегая мимо меня к туалету. Значило это, что я опоздал на подъем…

* * *

Свет в клубе горел наполовину, но было достаточно светло, чтобы видеть: возле своих коек копошатся бойцы весеннего призыва. Те, кто отслужил год и более, были в кроватях, которые размещались в глубине расположения, подальше от командирских глаз. Клуб – не солдатское общежитие, выставить койки обычным порядком невозможно – пол наклонный, и поэтому кровати стояли торец к торцу по обе стороны прохода. Разумеется, в клубе не было умывальника, сушилки, кладовки, зато была сцена, которая для нас не несла никакой полезной нагрузки и подходила казарме, как корове седло.

Итак, те, кто прослужил более года, подниматься не торопились: по интонациям команд дежурного, робким и неуверенным, они чувствовали, что на подъеме нет ни меня, ни старшины.

Дежурным по роте был Гуссейнов-второй. Он стоял не посредине расположения и не у тумбочки, а ближе к кроватям азербайджанцев и время от времени повторял: «Подъем, рота!» У ног его валялся чей-то сапог, видимо, кто-то из ротных «стариков» пытался заткнуть им рот сверх меры раскомандовавшемуся дежурному.

– Подъем, рота, – вновь закричал Гуссейнов, глядя на меня. В этой команде звучали уже другие нотки. Несколько голов поднялось над кроватями, и их хозяева стали медленно сползать вниз. Надо было вмешиваться. Позволить, чтобы при мне подъем проходил таким образом, я не мог. Голосом человека, два года певшего в Москве строевые песни, я рявкнул: «Рота, подъем… не слышу бригадиров…»

Движение между койками оживилось, но не настолько, как мне хотелось. Выждав полминуты, я продолжил: «В две шеренги… становись…» Да, это тебе не Москва: в строй успели человек тридцать, в основном молодежь. «Разойдись, – командую я и снова: – В две шеренги…»

На этот раз получилось. Молодежь молча, остальные с плохо скрываемым раздражением заняли свои места в строю.

– Нельзя так подниматься в канун праздника, – говорю я, – разойдись…

Пока рота умывается, заправляет постели, наводит порядок в расположении, я успеваю заскочить в офицерскую боковушку столовой и позавтракать. Потом провожу утренний осмотр и даю команду Тумашевскому вести роту на завтрак.

– И ряз, и ряз, – командует Тумашевский. Рота останавливается перед столовой.

– Справа по одному, – говорит Тумашевский, но команда звучит вдогонку: и справа, и слева, и по одному, и по двое-трое рота заходит в столовую. Последним за дверью скрывается Тумашевский, а я ловлю себя на мысли, что известный мне литератор Сугробов, с его склонностью к сравнениям, назвал бы роту гидрой с восемьюдесятью головами, где каждая голова – тайна за тремя замками.

После завтрака – перекур и построение в рабочей одежде на развод. К этому времени подходят Силин и Гребешков. Гребешков, как командир взвода, становится со мной впереди построенной в колонну по три роты. Силин занимает старшинское место сзади.

Развод проводит начальник штаба. В части он недавно: переведен с Севера, из строевых. На нем утепленные сапоги с пряжками и шапка северного варианта с длинными клапанами. Из-под кустистых бровей на выстроенные роты глядят суровые глаза офицера строевой части. Его многое шокирует: ему, как и мне, есть с чем сравнить.

– Казарян, – слышится сзади голос Силина, – где хлястик на бушлате? Деладзе – голова открутится… Кошкин, итит твою на карандаш, не наговорился до развода… Мамедов – «антенну» убери…

Лучше б он этого не говорил. «Энша» недовольно смотрит в нашу сторону: в роте – девять Мамедовых, по меньшей мере пятеро из них отнесли замечание старшины к себе, и десяток рук взметнулось вверх, чтобы заправить торчащие завязки шапок, которые Силин назвал «антенной».

После прохождения маршем перед трибуной, над