Все просто

Баба Лиза была древняя, как грек.

Казалось, она никогда не была девочкой, а сразу родилась бабой Лизой, шустрой, с белесыми глазами, морщинистой и длинноносой.

В свои двести лет она совала свой нос во все, никто из соседей не оставался без ее внимания, ворчания, вопросов обо всем и изнурения заботой.

Она часто пекла пирожки, и все знали, по запаху на весь южный двор, что сегодня можно ужин не готовить, обязательно прискочит баба Лиза с тарелкой, а на тарелке будут горкой горячие пирожки, а под ними салфетка.

Баба Лиза жила с дочкой и зятем. Зять был вечно курящий и смотрящий с балкона третьего этажа увалень в майке, он все время бросал сверху моей дочке конфеты, а жена его, дочка бабы Лизы, все время с матерью ругалась.

Баба Лиза носила вместе с пирожками в каждую квартиру сплетни, все закатывали глаза, но из-за пирожков терпели и кивали невпопад. А вслед говорили: «Чертова старуха, вот живчик!»

Живчик внезапно умер.

Это было так странно и дико… Сразу стали интересоваться ее жизнью.

Кто-то сказал, что Лиза, оказывается, была когда-то молода и пела в опере. Кто-то сказал, что она даже была еврейка, вспомните, какой у нее длинный нос был!

Дочка бабы Лизы, некрасивая и грузная, тоже горько плакала, как будто они не ругались никогда с дикими воплями.

Никто не верил, что баба Лиза способна умереть и так всех осиротить.

Разве такое бывает с древними греками?

Они же не умирают, просто сменяются цивилизации, все очень просто.

Бессмысленное счастье

Морские волны Балтики – как их жители. То теплые и ласковые, то сдержанные и прохладные.

Накатывают вперемежку, но там, дальше, где уже глубоко, – тепло. Надо только полностью окунуться.

И вот плывешь по золотистой дорожке, которую бросило через море предзакатное солнце. Плывешь до совсем близкого солнца, оно еще красное, но вот-вот резко упадет куда-то. Исчезнет. Как кукла в театре Образцова падала за ширму.

Но пока солнце ждет, и плывешь по этой дорожке золотой, чтобы приблизиться и успеть сказать: «Привет, солнце! Ты как?»

Но не успеваешь.

Вдруг небо начинает меняться каждые несколько минут, самые причудливые невероятные краски на северном небе в закат, то одна картина, то другая, и краски другие, уже не красные с синим, а желтые с зеленым, например. И серым.

Как будто художники, которые уже давно покинули этот мир, спешат, по очереди, напомнить нам, дуракам, с неба, как красива планета наша.

Напомнить и спросить: люди, что же вам все не живется спокойно, когда такие моря и закаты? И сосны, и песок, и топот ежиков в ночи. И черника и смородина с нежным творожком по утрам, полная миска, заботливыми руками приготовленная и поставленная на круглый летний столик под сосной. Сосна упирается в небо.

Что же вы все делите и поделить не можете, и наесться не можете, и навластвоваться всласть?

Плывешь и думаешь об этом, а потом думаешь: «А просто плыть не пробовала? Нет?»

Попробовала. Опять думается. О том, что вдруг, быть может, появится принц рядом и спросит с надеждой: «Вы не тонете случайно? Нет? Как жаль. Ну ладно. Пока. А то я вас хотел спасти».

Пока думала про то, про это, два часа прошло, два часа плавала, и так каждый восход и закат. Каждый день. Абсолютно бессмысленное счастье.

Шерстяная Валька

Со мной когда-то в палате гинекологии лежала Валька.

Валька была крупная, с громким веселым голосом, с украинским выговором, удивлялась на каждое слово собеседника, увеличивая глаза до вытаращивания, была замужем и любима.

Почему любима – никто в палате не понимал.

Валя лечилась от бесплодия, причина которого была видна на ее теле. Тело было почти все в шерсти, как у медведя или орангутанга. Ноги, руки, спина, живот… Особенно запомнилась широкая полоса из волос, длинношерстных, поперек живота Вальки. Как будто собаке выбрили пузо и оставили для кокетства одну полосу.

Полосу эту каждое утро видела вся палата, когда во время обхода врач поднимал ее рубашку и мял живот. Сильный гормональный сбой был у Вали, вот и дети все никак не завязывались… Сильнейший сбой.

Но Валька не теряла бодрости духа, была громкая, веселая и с вечно вытаращенными на любое слово глазами – да ты что?!

Так она проявляла неподдельный интерес к людям, чем их притягивала. Хоть и в шерсти, хоть и кошмар, и ужас, смотреть страшно, особенно на эту широкую шерстяную черную полосу на розовом ее животе, а располагала к себе очень. Вот так, наверное, когда-то и мужа своего Толика расположила.

Он был очень симпатичный вопреки Вале, спокойный, высокий волнистый блондин, худой и спокойный Есенин. И все женщины в палате переглядывались и ничего не понимали.

Как же можно любить такую в шерсти полузвериную Вальку, ласкать ее и плакать о ней, то есть о том, что никак ребеночек у них не завязывается. А Толик плакал, мы видели, сбоку из-под одеял и книг поглядывали на них, когда он приходил и на край кровати садился. И гладил по шерстяному животу Вальку, поверх рубашки.

Особенно недоумевала очень яркая и красивая Люда.

Она была с потрясающей фигурой, с молчаливым, лысым, нелюбимым, рыжим мужем, который все время золото дарил, две девочки рыженькие в веснушках и с огненными головками, две дочки ее навещали, а Люда все равно ходила с грустным и недоуменным лицом, потому что ласкал ее мраморное тело и золото дарил ей нелюбимый, лысый, молчаливый Витя.

А она любила начальника своего, у которого работала главной по АХЧ, была его любовницей, с удовольствием была, но и с грустью. Потому что жену свою начальник-обольститель не собирался бросать, у жены был рак.

Люда была красива, божественно сложена и всегда грустна и любима нелюбимым, а желанна подлецом. Она сама так считала, что подлец, жене больной изменяет с ней, но это его подлючество еще больше волновало ее, как водится. И она разрывалась между лысым мужем Витей, двумя дочками рыженькими и начальником, обаятельным и власть над ней имевшим, не только по штатному расписанию.

Больше всего этой Людке не давала покоя первобытная Валька, она все время, когда та выходила из палаты, пожимала недоуменно плечами и говорила: «Чё только не бывает».

Валя вскоре все же родила пацанчика и орала от страха за него во дворе на площадке: