Стар лежала ничком на пожухлой траве.

Дачесс открыла дверь, скользнула с крыльца.

Успела заметить, как в конце Айви-Ранч-роуд мигнули хвостовые огни «Эскалейда».

Перевернула мать с живота на спину, потянула задранную юбку вниз, позвала:

— Стар.

Увидела: глаз подбит, губа припухла — тонкая кожа вот-вот лопнет, кровь пойдет.

— Стар, очнись.

В доме напротив шевельнулись шторы, мелькнул мужской силуэт. Мясник. Вечно он подсматривает. Поодаль, у Брендона Рока, стал мигать сигнальный фонарь. По брезенту на бесценном «Мустанге» заметались световые пятна.

— Ну вставай же! — Дачесс хлопнула мать по щеке.

Долгих десять минут, пока Стар очнулась. Еще десять, чтобы довести ее до крыльца и перетащить через порог. В прихожей Стар начало рвать. Корячило, сотрясало, будто она выблевывала свою угольно-черную душу.

Дачесс довела ее до кровати, уложила на живот. Так надо — на случай повторной рвоты. Сняла с матери туфли на шпильках, распахнула окно, чтобы выгнать вонь — сигаретный дым и приторные алкогольные пары, усугубленные парфюмом. Случалось, мать будила Дачесс, возвращаясь после вечерней смены в клубе Дарка; не могла тихо войти. Но избили ее впервые.

Дачесс вышла в кухню, набрала полное ведро воды. Подтерла блевотину, чтобы Робин утром не увидел. Вымылась. Надела джинсы и кроссовки.

Робин сидел на кровати столбиком, таращился в темноту. Дачесс уложила его, дождалась, пока он уснет, заперла спальню изнутри и через окно выбралась во двор.

Со всеми предосторожностями она катила по спящему городу. На Мейн-стрит вырулить не решилась, на Сансет-роуд — тоже: там нередко дежурил Уок. Ехала переулками, думала про Уока и Стар — как они смягчают алкоголем острые углы бытия.

За полчаса Дачесс отмахала целую милю до поворота на Кабрильо. Мышцы бедер горели.

Впереди замаячил тот самый клуб, «Восьмерка». Про него всем ребятам было известно, ну и Дачесс тоже. Каждые несколько лет, во время праймериз, кандидаты в мэры сулили, по просьбам местных жителей, закрыть проклятую «Восьмерку».

Ночь на понедельник, предсказуемо пустая парковка. Само заведение тоже пустое, окна темные. Несколько фонарей льют мертвенный неоновый свет на выбоины в гравийном покрытии.

Городок Кабрильо растянулся над обрывом. Дачесс видела, как густо и масляно блестит ночной океан, как топорщатся скалы, как машет роща; казалось, именно деревья гонят в сторону Дачесс прохладный бриз, причем прямо от той грани, за которой ничего уже нет. Дачесс — одна в мире, ибо и хайвей, и океан — необитаемы. Она соскочила с велосипеда, не озаботившись придержать его, чтобы упал не так резко. Прошла по парковке, подергала тяжелую деревянную дверь. Разумеется, заперто. Оконные стекла затонированы, сбоку пленка облупилась. Реклама обещает «счастливые часы с двух до семи»; ну и кем надо быть, чтобы в грош не ставить утреннее солнце, выявляющее каждый грех?

Неоновая трубка, на вывеске — нижняя часть женского тела, задница и ноги в профиль. Сейчас их почти не различить, огни-то не горят. Дачесс нашарила камень, метнула. Трещина на стекле, второй камень вслед за первым. Стекло разбилось. Секундная глухота, отсроченный вдох. И ступор — ровно до того мгновения, когда завыла сигнализация. Вой заставил Дачесс ускориться. В рюкзаке у нее был блок спичек. Она шагнула в оконную раму. Не ойкнула, задев рукой стеклянный клык; не обратила внимания на разодранную кожу. У нее была цель. Вот они, гримерки — зеркала, возвращающие парковочный свет, табуреты, пудра, помада, «сценические костюмы», о существовании которых Дачесс только догадывалась, да и то смутно. Запах пота, замаскированный санитайзером.

Два ряда шкафчиков, на каждом фотография. Одинаковая мимика — губы уточкой; одинаковые прически — волосы откинуты назад. Имена, ассоциирующиеся с невинностью и чистотой. Дачесс шагнула в сторону, угодила рукой в кучу тряпья — корсеты, перья какие-то…

Из гримерок она вышла собственно в зал, прямо к бару, где бокалы и бутылки множились в зеркальной стене. Взяла бутылку «Курвуазье», открыла, облила кожаный диванчик. Достала спички, подожгла сразу весь блок, швырнула в кабинку, уставилась на гипнотическое голубое пламя.

Дачесс очнулась, лишь когда ей сдавило грудную клетку. Пока жар пыхал в лицо, она, завороженная, его не ощущала; а тут закашлялась, отшатнулась, внезапно вспомнила, что рука рассечена до крови. Зажимая рану ладонью, Дачесс пятилась, натыкалась на столы и стулья, но взгляд оставался прикован к огню, к яростной его пляске.

Она спохватилась лишь у дверей.

Бросилась обратно, прямо в густой дым; натянула футболку на рот и нос. Распахивала двери одну за другой, пока не оказалась в кабинете. Стол красного дерева, отделанный зеленой кожей; бар, только поменьше того, в главном зале; хрустальные бокалы, коробка сигар. Экран видеонаблюдения, под ним дверца. Дачесс открыла ее, выдернула пленку, сунула в рюкзак.

Теперь — к выходу. Она пробиралась, согнувшись пополам; огонь дышал ей в спину.

Вырвалась. Долго хватала ртом ночной воздух. Отдышавшись, вскочила на велосипед. На ее футболке среди звезд улыбался полумесяц. Позади трещал, выгорая и рушась, мерзкий притон. Вскоре к этим звукам прибавился вой сирены — пожарные наконец-то отреагировали.

Дачесс изо всех сил крутила педали. Промчалась главной улицей Кабрильо — путь шел вниз по склону; а дальше пришлось подниматься в гору. Ей встретился случайный автомобиль; она втянула голову в плечи и при первой возможности свернула с хайвея. До Кейп-Хейвена добиралась уже тропой, полускрытой в роще. По Сансет-роуд проехала совсем немного, почти сразу срезала, вырулила на Фортуна-авеню. Остановилась, увидев гору хлама. Ветхий приставной столик, коробки, пакеты — утром их заберет мусоровоз. Спрыгнула на землю — велик упал, звякнув, — бегом пересекла улицу и запихнула пленку в полиэтиленовый мешок.

Замела следы. Потому что она не дура какая-нибудь.

Вот и ее улица, ее дом. Как могла тихо, Дачесс вкатила велосипед во двор, прислонила к стене, через окно забралась в спальню. Мать и брат ее не услышали. Она скользнула в ванную, разделась, даже не взглянув на свой порез. Голая прокралась к стиральной машине, загрузила вещи и села ждать. Лишь когда машина, покончив со стиркой, отключилась, Дачесс залезла в ванну и пустила воду, тщательно намылилась и окатилась из душа. Настало время заняться порезом. Перед зеркалом Дачесс извлекла осколок в полдюйма длиной. Потекла кровь — та же, что кипела в жилах ее необузданных предков.

Семья Рэдли была не из тех, где отводят под лекарства целый шкафчик или хотя бы держат аптечку; и всё-таки Дачесс отыскала набор детских пластырей с картинками (она сама их купила в прошлом году), выбрала самый большой, заклеила рану. На ее глазах пластырь окрасился алым.

Она легла в изножье Робиновой кровати; свернулась по-кошачьи и стала ждать, когда придет сон. Так и не дождалась.