Наконец один из нас не выдержал.

– А… а какое тут используется определение брака? – спросил он.

Все присутствующие уставились кто в стол, кто в потолок. Тот, кто задал вопрос, был сотрудником Министерства фармацевтики, еще недавно он работал в частной компании. Я мало что про него знал – только что он белый, что ему, видимо, чуть за пятьдесят, что в 70-м у него умерли оба ребенка и муж.

– Ну, – наконец сказала замминистра внутренних дел и тоже замолчала, почти умоляюще окидывая взглядом собравшихся, как будто кто-то мог ответить вместо нее, но никто не вызвался, – мы, конечно, будем учитывать все существующие брачные отношения. Однако, – продолжила она после паузы, – Закон о браке предназначен стимулировать репродуктивный процесс, и поэтому, – она снова оглядела кабинет, и снова никто не вмешался, – субсидии будут распространяться только на союзы тех, кто биологически относится к мужскому полу, с теми, кто биологически относится к женскому. Это не значит, – торопливо добавила она, прежде чем человек из Минфарма успел открыть рот, – что мы хотим ввести какие-либо моральные… санкции против тех, кто не подпадает под это определение, речь только о том, что такие союзы не смогут претендовать на государственные субсидии.

Все зашумели, стали, перебивая друг друга, задавать разные вопросы. Из тридцати двух человек в комнате по крайней мере девять – в том числе, я практически не сомневался, и вторая авторша проекта, мелкая незаметная женщина, – не могли бы претендовать на “субсидии” по такому закону. Если бы нас было только двое-трое, я бы беспокоился сильнее: в таких ситуациях люди склонны голосовать против своих интересов – им кажется, что так безопаснее. Но здесь-то нас слишком много, чтобы подобное предложение могло пройти, не говоря о том, сколько всего остается неясным: означает ли это, что женатые бесплодные люди тоже не смогут претендовать на государственные субсидии? А однополые родители, у которых есть биологические дети – или возможность и желание воспитывать новых детей? Что произойдет со вдовами и вдовцами, которых сейчас больше, чем когда бы то ни было? Мы что, действительно, на самом деле говорим о том, чтобы платить людям за рождение детей? Что, если они родят детей и эти дети умрут – сохранится ли право на субсидию? Не идет ли речь о фактическом уничтожении права выбора у фертильных людей? А если фертильный человек физически или умственно не приспособлен к воспитанию ребенка – мы все равно будем его к такому побуждать? А как насчет разводов? Не окажется ли так, что женщины будут подвергаться домашнему насилию и из страха потерять субсидию не решатся на развод? Будет ли позволено бесплодному человеку вступать в брак с фертильным? Что, если человек решил изменить пол – разве этот закон не помещает таких людей в юридически неразрешимую серую зону? Откуда возьмутся деньги на осуществление этого проекта, особенно если учесть, что два наших основных торговых партнера вот-вот разорвут с нами всякие отношения? Если размножение так важно для выживания страны, не будет ли осмысленнее помиловать врагов государства и дать им возможность иметь детей, пусть даже под контролем? Почему бы нам не усыновлять и не удочерять маленьких осиротевших беженцев или не ввозить детей из стран, где климатические сдвиги привели к катастрофическим последствиям, и, наконец, не отделить уже понятие родительства от генетики? Неужели авторы проекта предлагают нам использовать национальную, экзистенциальную травму, целое поколение вычеркнутых из жизни детей, чтобы педалировать моралистическую повестку? К концу заседания оба автора предложения были готовы расплакаться, и разошлись все в отвратительном настроении.

Я шел к своей машине, когда меня кто-то окликнул; я обернулся и увидел замминистра фармацевтики.

– Этого не случится, – сказал он так твердо, что я чуть не улыбнулся: такой молодой, такой уверенный в своих словах. Потом я вспомнил, что он потерял всю семью и уже за это заслуживает уважительного отношения.

– Надеюсь, что вы правы, – сказал я, и он кивнул.

– Не сомневаюсь, – сказал он, поклонился и пошел к своей машине.

Увидим. На протяжении многих лет я уже не раз изумлялся, ужасался, пугался, видя, какими покорными оказываются люди; страх болезни, человеческое желание быть здоровым затмило почти любые другие желания и ценности, которые когда-то были им дороги, и многие свободы, которые казались неотъемлемыми. Страх оказался закваской для государства, и теперь оно само порождает страх, когда государственным чиновникам кажется, что население недостаточно их поддерживает. В понедельник пойдет третья неделя дебатов по поводу Закона о браке – кажется, мы все-таки сможем его не пропустить; безусловно, то, что вы это осудили, помогло. Как такое можно принимать без риска полностью порвать отношения со Старой Европой? Но конечно, я и раньше многого не предвидел.

В общем, держите за нас кулачки. Напишу еще на следующей неделе. Передай Оливье мои наилучшие пожелания – и себе тоже немножко оставь.

Чарльз

3 февраля 2078 г.

Дорогой Питер – закон принят. Объявят завтра. Не знаю, что еще сказать. Скоро напишу еще. Чарльз

Дорогой Питер,

15 апреля 2079 г.

Сейчас очень рано, только-только рассветает, а спать я не могу. Я как будто вообще не спал в последние месяцы. Я пытался пораньше лечь, около одиннадцати, а не за полночь, а потом просто лежал в кровати. Иногда я не то чтобы проваливаюсь, а соскальзываю в пограничное состояние между бодрствованием и дремой, где я в полной мере отдаю себе отчет и о простыне, на которой лежу, и о звуке вентилятора, который вертится надо мной. В эти часы я переживаю заново события дня, но при такой прокрутке иногда оказываюсь их участником, иногда наблюдателем и не знаю, в какой момент камера развернется на своей тележке и поменяет точку обзора.

Вчера я опять виделся с К. Не могу сказать, что мне такие нравятся, и не могу себе представить, что ему нравятся такие, как я. Но у нас одинаковый допуск и ранг, а это означает, что он может прийти ко мне, или я к нему, и наши автомобили могут стоять под окнами, чтобы потом отвезти меня или его домой, и это не вызовет никаких вопросов или проблем.

Иногда забываешь, как нуждаешься в прикосновении. Это же не еда, не вода, не свет, не тепло – можно обходиться годами. Тело не помнит этих ощущений, оно милостиво разрешает забыть о них. Первые два раза мы трахались быстро, почти с яростью, как будто такой возможности у нас больше не будет, – но последние три раза получились спокойнее.