Вы оба послужите мне, и послужите верно!..

Сумерки - лиловые, с серыми проблесками слез дождя, ненастоящего дождя, выдуманного, как и все, что за окнами Беспечальности, дымчатого, бестелесно прозрачного и призрачного, выплаканного слезами гор замка на обратной стороне сущего. Сумерки, сумерки, вечные сумерки, и нечему светить - небо застыло в вечном угасании, да и не небо это вовсе, а все тот же мираж, что и стены, и скалы за окном, и тучи, растрепывающие в дождь края о вершины гор...

...серое, лиловое, перламутровое, сиреневое - и нет серебра, больше нет серебра!

Из-за плеча неверного, назвавшегося братом, следить за тем, как идет игра, как ступень за ступенью строится лестница, скользкая лестница, чьи ступени покрыты кровью забывших, отрекшихся, предавших; видеть, как сплетается вязь неизбежности, как в три нити вышивается узор. Раньше ли, позже ли откроется дверь? Погибнут ли потомки проклятых лжецов, ненавистных похитителей, распахнув для меня врата - или чаша моя наполнится постепенно, позволив шагнуть вперед, навстречу тому, что должно умереть?

Чаша моя - сияющая сфера - неполна, а неверный, зовущий братом, говорящий от моего имени, притворяющийся мной, держит в руках все нити, не позволяя мне коснуться того, что мое по праву.

Думал ли он обмануть меня, думал ли, что я наивен и глуп? Слепота в глазах его, неприступная стена ограждает разум его, а улыбкам и обещаниям я давно не верю, хоть и притворяюсь.

- Наше, - говорит он, но я не верю.

Не наше - его. Его игра, его куклы, и нет в руке моей нитей, позволяющих управлять ими.

- Мы, - говорит он, но я не верю.

Не мы - он и я. Мое и его. Его замыслы, его планы, его уклончивое молчание - и то, что творят его рабы; то, что я могу разглядеть лишь из-за плеча. Ненужное мне, нужное лишь ему.

Давно ли я понял, что он лжет каждым словом, каждым обещанием?..

Может быть, вчера. Может быть, сразу.

То, что создано мной, он хочет назвать своим - как уже назвали до него; имя мое и память обо мне хочет развеять прахом или наполнить новым смыслом, притворившись мной, став мной, откликнувшись на зов, обращенный ко мне - и присвоив отданное мне!

В ложных видениях его тонул я, в щедрых посулах его тонул я, и в ласковых уговорах не было мне ни дна, ни опоры, и не было границ тому обману; захлебываясь, позволял я верить в то, что обманут - вслушиваясь, жадно вглядываясь, наблюдя за каждым жестом, за каждым движением губ.

Ловил я - тень усмешки, отблеск презрения, оттенок нетерпения; и все говорило: он солжет, он предаст, как предал меня мир.

Как предало меня сердце мира, проклятый серебряный костер, некогда разожженный мной, то, во что я влил слишком много своей силы, слишком много себя самого. Столько, чтобы огню хватило жара разгореться самостоятельно, заполыхать заревом в половину неба, но не алчным, сжигающим, испепеляющим - теплым. Ласковым. Дарящим жизнь и вдохновение, силу воину и терпение мастеру, надежду любящим и утешение скорбящим.

Серебряное пламя - и то забыло меня, предало, выбрало других. Выбрало смертных, злоумышляющих против меня, дерзких настолько, что и на меня, прародителя и творца их предков, они готовы восстать!..

Те, что кровь от крови моей, те, которых я одарил легко и щедро, ничего не требуя взамен, выбрали не меня, выбрали голос серебра - уже не моего серебра. Те, кого лживый друг Ингальд называл вернейшими из своих слуг, ныне грозят мне силой оружия, а за спиной их, согревая и оберегая, полыхает серебряное зарево.

Только и брата-изменника моего они отвергли - так замкнулся круг предательств.

Сизоглазый лжец вцепился в чашу, считает капли, копит крохи, а потом, одержимый жаждой силы, делает опрометчивый шаг, бросая под нож своих кукол?

Пусть! Пусть пьет, пусть опьянеет и возомнит, что настал его час...

Это не его час.

Этот час - мой.

Жажда и нетерпение лишили его обычной осторожности, он стоит ко мне спиной, поглощен лишь одним: пытается дотянуться до своих рабов, подчинить и заставить напоить его досыта, допьяна, до возможности завершить игру.

Пусть стоит...

- Что с нами будет за кровопролитие в Храме? - спросил Араон.

- Надеюсь, вам будет стыдно, - сурово ответил молодой монах.

Саннио улыбнулся, потом наклонился над котелком, проверяя, не закипела ли вода. Закипела. Он осторожно снял его с огня, сыпанул горсть сухих трав, прикрыл крышкой, преграждая путь ароматному пару. Противники, оказавшиеся соратниками, дружно повели носами, раненый принц выразительно облизнулся. Молодой человек покосился на своих приятелей, которые тоже подсели поближе к небольшому костерку. Оба мирно уписывали похлебку, сваренную из общих запасов.

Им всем в очередной раз несказанно повезло. Драка в Храме не вызвала гнева богов и не привлекла внимания служителей. Подумаешь, вошли трое, потом еще трое, вышли - шестеро, один ранен. Какие мелочи, и не такое бывает...

Паломников вокруг было не так уж и много. Большинство предпочло заночевать в храмовой гостинице. Стоя, Саннио видел не больше десятка костров, возле которых хлопотали слуги или сами паломники, достаточно богатые, чтобы позволить себе полную независимость от трактиров и постоялых дворов. Это радовало: чем меньше свидетелей весьма нетриумфального возвращения, тем меньше вероятность быть выгнанными с Церковных земель за богохульные деяния.

- Простите, а то, что вы сделали... - спросил Андреас у брата Жана. - Это надолго?

- Что именно? - удивился монах.

- Я видел в темноте Храма, и сейчас вижу почти как днем.

- Действительно! - до Саннио только сейчас дошло, что середина ночи кажется ему необычно светлой, скорее уж, похожей на пасмурный день.

Брат Жан изумленно покачал головой, потом потер глаза и задумчиво обозрел окрестности.

- Я ничего подобного не имел в виду. Я хотел только остановить вашу драку, - признался он.

- Да вы чудотворец! - рассмеялась Ханна. - Как забавно вышло. Я даже не заметила, пока господин Ленье не спросил. А ведь должно быть темно, как в погребе!

- Надеюсь, никакого вреда вам от этого не