– Не имеем ли? – воодушевился Сумеречный Эльф.

– Рехи, ты понимаешь, что это опасно?

– Понимаю. Я могу исцелять, я видел. Так вот. Могу ли я воскресить человека? Одного! Маленького человека!

– Никто не знает. Это знание недоступно даже мне, – с напряженно застывшим лицом уклончиво отвечал Митрий. – В любом случае – цена будет крайне высока. Ты уже никогда не останешься прежним.

– Пусть так. Но, возможно, я смогу вернуться. А сейчас… сейчас я бесполезная душонка. Ничего не сделал доброго. Если есть в этом мире справедливость, я смогу. Ну, так какая цена? – оскалившись, спрашивал Рехи, безнадежно кидаясь то к Митрию, то к Сумеречному. Для него не существовало высокой цены, когда речь шла о бесценном.

– Цена за воскрешение твоего сына – уничтожение гигантских вулканов и закрытие Великого Разлома, который грозит погубить ваш материк. Закрой его – и восстановится баланс, – мрачно провозгласил Митрий, пряча руки в складках одеянья.

– Давно пора, да, давно пора захлопнуть проклятую пасть земли, – воодушевленно закивал Рехи. – Тогда я тем более пойду!

Вновь камень упал с души: ответ все-таки существовал. Страшный и невыполнимый, но ответ. С тайной радостью ветер подхватывал звук неверных шагов согласного на муку.

Отмеренным временем падали минуты. Много песка да мало часов. Застыли виденья из снов, оставалась нагая реальность, ясная и бесприютная. Рехи знал, что с ней делать, он видел насквозь роковое теченье событий, а в них – сплетения линий, как слов. Речь застыла в улыбке, исказившей сухие губы. Он стоял у края бездны, глядя вверх, а не вниз. Мост между прошлым и будущим, мост без второй стороны, устремленный к горизонту грядущего. События обещали произойти без него, но вместе с ним.

– Мы поможем тебе, клянусь, – дал слово Сумеречный Эльф. – Просто эти линии…

– Я все понимаю! – торопливо отозвался Рехи, направляясь к краю скалы. Оттуда открывался вид на всю пустошь. Высоко же они забрались. Выше всего мира. Он видел даже то, что осталось за другими горами «чаши» – свою родную пустыню, где ныне плескалось море, не огонь. И если лава не поглотила весь их мир, то оставался шанс все исправить. Вода не огонь: в ней таится жизнь. Двенадцатый обманывал, показывая, что море ушло навечно. Вот же оно, море – видно с высоты – плескалось у краев пустыни. Очистить бы его только, разбудить бы землю, усмирить извержения.

Рехи медленно притягивал к себе белые линии. Пальцы тут же налились жаром. Не больно! Почти не больно! Даже если лицо кривилось, даже если из горла рвался крик. Тетива отпускала стрелу. Не так уж страшно умирать, когда есть цель – жизнь без горечи.

«Натт, жаль, что мы так и не узнаем друг друга», – вздохнул Рехи и схватился плотнее за белые линии, призывая их забрать его оболочку, напитаться силой, сотворить из него и ради него.

«Всего лишь одно чудо! Цена которого смерть», – со светлой радостью подумал Рехи, продвигаясь сквозь лес линий. Он уже видел во сне эти места, он уже помнил путь к поляне. Тогда он тоже чуть не умер после исцеления Ларта. Значит, белые линии давали подсказки, значит, они вели его изначально к этому дню. Страшно… Неумолимо тягостно прощаться с собой и миром. Но Рехи представлял Лойэ с Наттом на руках и улыбался сквозь боль. Белые линии жгли его, кожа набухала волдырями и слезала целыми пластами. Плавилась кольчуга, капали железными слезами ее кольца, падало оружие, сгорала сталь – не с кем больше сражаться.

– Рехи! Ты сгоришь! Линии сожгут твое тело! – кричал где-то в отдалении Сумеречный Эльф.

– Знаю. Значит, сгорю, – угрюмо и отрывисто ответил Рехи, оборачиваясь и вновь забывая обо всем, кроме мира линий. Никакие слова или действия уже не изменили бы его решения.

Сначала он вновь блуждал по лесу белых линий, а вокруг плескалась темнота. Он странствовал среди забытых имен и вышел на поляну, но на этот раз в центре стоял не младенец, а застывший старый адмирал. Он держал Натта на руках, да так крепко, что Рехи испугался.

– Старик, отдай мне его, а?

– Не уберег ты его раньше. Убережешь ли потом? – сурово поинтересовался адмирал, плотнее прижимая праправнука к себе.

– Уберегу, старик! Уберегу! Я целый мир для него построю! Слово даю и тебе, и белым линиям!

Глубокие морщины на высоком лбу разгладились. Адмирал посмотрел на молчаливо застывшего Натта, ласково погладил его по голове и передал замершему Рехи.

– Хорошо. Значит, уговор, – пробормотал в усы старик. – Ты пойдешь с нами.

– А как же обещание построить мир?

– В этом и смысл, так и построишь, – сурово отозвался адмирал. – Ты должен остаться в мире линий.

– Хорошо. Я пойду. А он пусть идет к живым.

Рехи крепко прижал к себе сына. Обоих соткали линии, оба шли сквозь незримый мир. Натт прильнул к отцу, Рехи возвращался через сияющий лес, который все редел и расступался, пока не открыл вид на пустыню.

– Папа, останься! – тонко протянул Натт.

– Не могу, малыш. Не могу, потому что не уберег тебя, – ответил Рехи, целуя сына. – Но я вернусь. Обязательно вернусь!

Он шел по улицам Надежды, деревня едва просыпалась, в загонах ревели ящеры, жители выходили по делам. Никто не замечал двух странников белых линий, никто не видел, как летят сквозь звездный свет и шепот молчания незримые отблески первых солнечных лучей…

Вскоре они добрались до башни без колокола, где на втором ярусе сидела она – скорбящая мать, возлюбленная Лойэ. Рехи поднялся наверх, без усилия, без прыжка – воспарил.

– Вот и все, малыш, пришла пора прощаться, – тихо сказал Рехи, но собственный мирный голос пронзил больнее каленого меча. Он положил Натта на шкуру рядом с матерью и на прощание погладил по голове. В тот миг их миры разделились, белые линии приняли жертву.

– Папа, вернись! – заплакал Натт, и Лойэ пробудилась.

– Натт! – воскликнула она, открывая глаза, и прижала к себе сына, покрывая его жаркими поцелуями. – Рехи? Рехи, ты здесь?

Она встрепенулась и выбежала на улицу, не отпуская Натта. Она простила! Она искала, но Рехи уже уносил ветер, обратно к Разрушенной Цитадели. Он дал клятву белым линиям и не желал, чтобы Натт вырос в гибнущем мире. Нельзя любить ближних без любви к миру, нельзя любить мир без любви к ближним. Безмерная радость смешивалась с грустью расставания.

Деревня растворялась в утреннем тумане, но неизменно отчетливыми оставались голоса и лица Лойэ и Натта. Они навечно поселились в сердце, даже если не осталось оболочки, этой