в ванную, пустил холодную воду и прижал мокрое полотенце к пульсирующей щеке. Взглянул на себя в зеркало. Щеку раздуло, она посинела, и на ней была рваная рана от сильного удара стволом о кость. Под левым глазом тоже был синяк. О красоте на несколько дней придется позабыть.

Потом позади меня в зеркале возникло отражение Оулза. Он перекатывал в зубах свою проклятую незажженную сигарету, словно кот, который играет с полумертвой мышью, пытаясь заставить ее побежать снова.

— В другой раз не старайтесь перехитрить полицию, — произнес он ворчливо. — Думаете, вам дали украсть эту фотокопию просто для смеху? Мы сообразили, что Менди на вас попрет. Выложили все Старру. Сказали, что совсем пресечь азартные игры в округе не можем, но доходы от них можем сильно подсократить. На нашей территории ни одному гангстеру не сойдет с рук нападение на полицейского, пусть даже и плохого. Старр заверил, что он тут ни при чем, что наверху недовольны, и что Менендесу сделают втык. Поэтому, когда Менди позвонил, чтобы для вашей обработки прислали крепких ребятишек со стороны, Старр послал ему трех своих парней, в одном из собственных автомобилей, и за свой счет. Старр — начальник полиции в Вегасе.

Я обернулся и посмотрел на Оулза.

— Сегодня ночью койоты в пустыне неплохо поужинают. Поздравляю. Полицейский бизнес, Берни, — замечательная, окрыляющая работа для идеалистов. Единственное, что плохо в полицейском бизнесе, — это полицейские, которые им занимаются.

— Болтай, болтай, герой, — сказал он с внезапной холодной яростью. — Я чуть со смеху не помер, когда ты нарвался в собственной гостиной. Это грязная работа, малыш, и делать ее надо грязно. Чтобы такой тип разболтался и все выложил, он должен чувствовать власть. Тебя не сильно потрепали, но совсем без этого мы не обошлись.

— Уж вы простите, — сказал я. — Простите, что из-за меня так настрадались.

Он придвинул ко мне угрюмое лицо.

— Ненавижу игроков, — сказал он хрипло. — Они не лучше торговцев наркотиками. Эта болезнь так же разъедает, как наркомания. Думаешь, дворцы в Рино и Вегасе построены просто для безобидного веселья? Черта с два. Их построили для маленького человека, для фраера, который надеется получить на грош пятаков, для парня, который тащит туда всю получку и просаживает деньги, отложенные на еду. Богатый игрок спустит сорок тысяч, посмеется и завтра начнет снова. Но большой бизнес не делают на богатых игроках, дружище. Настоящий грабеж нацелен на монетки в десять центов, в двадцать пять, в полдоллара, иногда на доллар или даже пятерку. Деньги в большой рэкет льются, как вода из крана у тебя в ванной, это река, которая течет без остановки. И когда пришивают профессионального игрока, я не плачу. Мне это нравится. А когда правительство штата берет свою долю от игорных доходов и называет это налогом, оно помогает бандитскому бизнесу. Парикмахер принимает ставки — пару долларов на лошадку. Они идут синдикату, из этого и складывается прибыль.

Говорят, народ хочет иметь честную полицию? А зачем? Чтобы все это покрывать? У нас в штате лошадиные бега узаконены, открыты круглый год. Дело ведется честно, штат получает свою долю, а на каждый доллар, внесенный в кассу ипподрома, приходится пятьдесят, которые ставят у подпольных букмекеров. Каждый день — восемь-девять забегов, из них половина скромных, неинтересных, и смухлевать в них ничего не стоит. У жокея есть всего один способ выиграть забег, зато целых двадцать, чтобы проиграть, и пусть через каждые семь столбов поставлен проверяющий, ни черта он не может поделать, если жокей знает свое ремесло. Вот вам и законная азартная игра, дружище, честный бизнес, одобренный государством. Все, значит, в порядке? А по-моему, нет. Потому что это азартная игра, и она воспитывает игроков, а честной азартной игры вообще не существует.

— Легче стало? — осведомился я, смазывая йодом свои раны.

— Я старый, вымотанный, побитый полисмен. От этого легче не становится.

Я обернулся и пристально взглянул на него.

— Вы чертовски хороший полисмен, Берни, но это дела не меняет. Все полицейские одинаковы. Все они ищут виноватых не там, где нужно. Если парень просаживает получку в кости — запретить азартные игры. Если напивается — запретить торговлю спиртным. Если сбивает человека машиной — запретить автомобили. Если его застукали с девицей в гостинице — запретить половые сношения. Если он падает с лестницы — запретить строить дома.

— Да заткнись ты!

— Правильно, заткните мне глотку. Я всего-навсего рядовой гражданин. Кончайте вы, Берни. Гангстеров, преступные синдикаты и хулиганов мы имеем не потому, что у нас в мэриях и законодательных собраниях сидят жуликоватые политики и их прихвостни. Преступность — не болезнь, это симптом. Полиция — все равно, что врач, который лечит опухоль мозга аспирином, с той разницей, что полицейский охотнее вылечил бы ее дубинкой. Мы — большой, грубый, богатый, необузданный народ, и преступность — цена, которую мы за это платим, а организованная преступность — цена, которую мы платим за организацию. И так будет долго. Организованная преступность — всего лишь грязная оборотная сторона доллара.

— А чистая сторона где?

— Мне ее видеть не приходилось. Может, Харлан Поттер знает. Давайте выпьем.

— Вы неплохо держались, когда вошли в дом, — сказал Оулз.

— А вы еще лучше, когда Менди полез на вас с ножом.

— Руку, — сказал он, и протянул свою.

Мы выпили, и он ушел через заднюю дверь. Накануне вечером, явившись ко мне на разведку, он заранее вскрыл ее отмычкой, чтобы сегодня попасть в дом.

Задние двери — плевое дело, если они открываются наружу, и если притолока старая и высохшая. Выбиваешь шплинты из петель, остальное — ерунда. Оулз показал мне вмятину в дверной раме и пошел через холм на соседнюю улицу, где оставил свою машину. Он и переднюю дверь мог бы открыть почти так же легко, но пришлось бы ломать замок, и было бы очень заметно.

Я смотрел, как он поднимается между деревьями, светя перед собой фонариком. Когда он скрылся за гребнем холма, я запер дверь, смешал еще один слабый коктейль, пошел обратно в гостиную и сел. Взглянул на часы. Было еще рано. Это только казалось, что домой я вернулся давно.

Я подошел к телефону, соединился с телефонисткой и назвал ей домашний номер Лорингов. Дворецкий осведомился, кто спрашивает, потом пошел посмотреть, дома ли миссис Лоринг. Она была дома.

— Из меня и вправду сделали козла, — сообщил я, — но тигра взяли живым. А я в синяках.

— Когда-нибудь вы мне об этом расскажете. — Голос у нее звучал так, словно она уже была в Париже.

— Могу рассказать за коктейлем, если у вас есть время.

— Сегодня вечером? Но я укладываюсь. Боюсь, что это