Шрифт:
Закладка:
В эти дни я настойчиво шел по своему тяжелому пути. Позднее, после получения второй ноты Вильсона, мне стало совершенно ясно, что Вильсон не может или не хочет настоять на своем, что сила на стороне Клемансо и Ллойд Джорджа и что мы должны стать рабами. Для меня это означало, что как раз наступили условия, когда действительно надлежало обратить в дела мысли о дальнейшем ведении войны, не довольствуясь пустыми словами. Я ожидал от принца Макса и его правительства, когда они и Германия признали, что они стоят у могилы, в которой похоронены их надежды на мир, который мог бы дать перемирие, что они приступят к реализации своих торжественных уверений.
С моей стороны, может, было бы правильнее и умнее, если бы я уже в начале октября определенно поставил правительству вопрос, на который в конце концов оно и само должно было натолкнуться: хочет ли германский народ продолжать сражаться за свою честь, хочет ли правительство призвать всех до последнего человека и еще раз зажечь в народе пламя священного одушевления? Я и сейчас думаю, что в эти дни призыв к родине прозвучал бы, не дав удовлетворительных результатов. Несмотря на четыре года войны, ее значение, как выяснилось из речей, произнесенных 5 октября, еще оставалось неясным, и правительство и народ еще не сознавали всей серьезности положения. Противник тогда еще не обнажил своих намерений уничтожить нас, как это стало явно каждому лишь после оглашения второй ноты Вильсона.
Принц Макс полагал, что для нас было бы выгоднее, если бы нота была отправлена на неделю позже, после того, как он успел бы выявить детальную программу целей войны, которая бы засвидетельствовала перед всем миром, что у нас нет разногласий с основными пунктами Вильсона и что мы готовы принести тяжелые национальные жертвы для их осуществления.
5 октября мы уже стали на почву принципов Вильсона. Что же еще в дальнейшем могло случиться?
То обстоятельство, что после того, как с середины августа время быдо потеряно, и я, не выступая публично, все время воздействовал на имперского канцлера в сторону быстрых энергичных действий, не отразилось вредно на нашем общем положении. Но разглашение того обстоятельства, что верховное командование страшилось и торопило с заключением перемирия, наоборот, принесло столько же, если еще не больше, вреда, чем те искаженные выводы, которые были сделаны из доклада майора фон дер Бушэ.
Неужели принц Макс и его единомышленники действительно предполагали, что если бы тот же шаг был предпринят в середине октября, то он был бы признан проявлением человеческого благородства и нашел бы особенно дружественный прием у Антанты. Ведь наши враги твердо стояли на почве реальности и национальных интересов. Они также были слишком умны, чтобы поддаться на это. Они столь же ясно оценивали общее военное положение, как и германское верховное командование. Они также были осведомлены об обстановке, в которой находилась германская армия и сама Германия, они знали слабые места австро-венгерской армии в Италии и состояние Австро-Венгрии. Из многочисленных показаний пленных, которые, к сожалению, часто заходили слишком далеко, Антанта должна была получить совершенно ясное представление о слабом наличном составе германских батальонов и о числе расформированных верховным командованием дивизий. Упадок духа в народе и в армии также не мог укрыться от ее внимания. Все, что происходило в Берлине, было ей известно. Наши враги также уверенно рассчитывали на наш внутренний развал, как в свое время они ждали развала Болгарии. Они, несомненно, гораздо острее нас сознавали, что способ, которым осуществлялся рескрипт его величества графу Гертлингу от 29 сентября, указывал путь для революции 9 ноября.
Предложение мира, не сопровождаемое предложением заключить перемирие, также не произвело бы никакого впечатления на противника, при его решимости уничтожить нас. Это доказывают наши прежние предложения, которые Антанта рассматривала как нечестные и неискренние, а также и шаг, предпринятый графом Бурианом. При образе мышления наших врагов решение Германии заключить мир получало ясные и определенные очертания лишь в том случае, если одновременно ему сопутствовало предложение заключить перемирие. Одно предложение заключить мир могло бы иметь успех только при условии, что противник готов нам построить золотой мост, и при наличии возможности сговориться с ним в кратчайшее время. Разве уже забыта продолжительность переговоров в Бресте и Бухаресте? А теперь переговоры должны были стать еще более многоглагольными. Надо было предвидеть, что заседания будут длиться бесконечно. Неужели все это время армия, лишенная всякой поддержки родины, должна была, может быть, бесполезно продолжать истекать кровью. А если во время этих длительных переговоров наше военное положение ухудшится – разве это вновь не должно было отразиться на содержании мирного договора?
Только посредством предложения перемирия можно было скоро разобраться, правы ли те, которые верили в возможность заключить достойный мир, который бы я охотно приветствовал, или мы стоим перед миром насилия, что должно было пришпорить нас на новые усилия. Мы не могли терять времени, так как армия жаждала притока сил с родины.
Антанта должна была обнаружить свою подоплеку, а мы должны были соответственно сообразовать свои действия. Теперь уже не осталось никаких сомнений об истинных намерениях наших врагов. Я надеюсь, что те, кто настойчиво говорил о примирении человечества и о соглашательском мире, по крайней мере теперь честно сознаются, что они неправильно оценивали противника, а с начала революции – и все человечество и что мир еще не созрел для подобных учений.
Неужели мы еще будем верить, что рабочие государств Антанты в вопросе о соглашательском мире пойдут рука об руку с защитниками идей примирения всего человечества?
Уже давно начал брезжить рассвет для германского народа. 5 февраля 1919 года, после победы правительственных войск в Бремене, «Форвертс» писал следующее: «Как социал-демократы, мы особенно сожалеем, что дело дошло до
