и уходит проповедовать зверям и птицам

и жить с ними единой судьбой.

когда приходят партизаны,

они обнаруживают странную нечеловеческую коммуну,

возглавляемую этим нежданным последователем

                                                      ассизского проповедника.

дальше эта коммуна может быть уничтожена,

                                                                     и тогда, конечно,

особенно важной будет то, как звери и птицы, бок о бок

                                                       со своим предводителем,

вступят в последнюю безнадежную битву.

или же их оставят в покое, и тогда

в самые тяжелые годы глухой слух об этой лесной

                                      коммуне будет ползти средь людей,

и многие попытаются ее найти.

в общем-то много еще чего можно было бы придумать,

имея такие исходные данные.

но в оригинальном тексте происходило вот что:

герой жил себе и жил в одиночестве, из года в год, –

а меж тем лыковская эпопея тогда не была еще известна. –

партизаны его миновали, и даже советская власть миновала.

здесь тоже можно было бы много чего придумать:

                                                     погружение внутрь себя,

поток сознания, исполненный символов и архетипов,

смешение реального и воображаемого.

но нет, автор, как будто бы стиснув зубы,

заставлял героя вести сугубо бытовой,

чуть ли не бихевиористский образ жизни,

но это почему-то при чтении текста завораживало.

и так продолжалось из года в год,

привязка к хронологии в повести уже полностью стерлась,

пока наконец герой, как писал автор, «внезапно будто

                                                                              прозрел,

будто очнулся от многолетнего сна».

герой собирает заплечный мешок, берет ружье,

странно, что у него все еще оставались патроны,

и уходит в лес. повесть

очевидно заканчивается, но самый конец остался

                                                                      неизвестным,

в подшивке не оказалось нескольких последних страниц.

«я – шифтер. дейксис – ты. они же – ну ваще…»

я – шифтер. дейксис – ты. они же – ну ваще

такое, что не снилось якобсону.

теперь попробуй-ка представь персону,

субъекта, божью тварь и меру всех вещей.

не можешь? вот и я. а между тем, вон там,

где некогда резвились ноумены,

субъекты стали столь обыкновенны,

и каждый среди них – грядущий хам.

ресентимента грезы так нежны,

так сладко раствориться, но неволит

синтагма, и глагол весь день глаголет,

и действия какие-то нужны.

так повторяй отныне по слогам:

А-ли-са по-ку-па-ет клей-ко-ви-ну,

Го-за-лес вы-пи-ва-ет по-ло-ви-ну,

И-ван ви-сит, R-5 у-шел к вра-гам

Это совсем не про то, о чем вы могли бы подумать

даже не знаю, как к тебе подойти, с какой стороны, как

начать разговор и о чем, собственно, разговаривать,

я ведь не знаю совсем ничего о твоем устройстве,

                                                                              не понимаю,

как ты вообще существуешь, не говоря уже о всяких

                                                                          более частных

подробностях. не понимаю, где ты начинаешься

                                                                 и где завершаешься,

не могу осознать, каким именно образом ты отделяешься от

всего прочего, того, что не-ты, не вижу границ и даже

                                                                              представить

не в состоянии, насколько четко обозначены эти границы.

и тем более мне совершенно ничего не известно про твои

способы поведения, привычки, характерные особенности

                                                                                 всего того,

что и составляет некую самость. ну вот раз так, то ничего мне

не дано понять не только в этой твоей самости, но и в том,

есть ли она, нет ли ее, или вместо нее нечто иное, что так

                                                                               обозначить

было бы некорректно, да что там, просто глупо, смешно.

нет ничего, что я мог бы сказать о тебе хоть с какой-то,

                                                                пускай минимальной

долей уверенности. я и как называть-то тебя не знаю,

не знаю, имеет ли смысл тебя вообще хоть каким-нибудь

                                                                     образом называть,

или нужны какие-то иные условные формы, иные способы

сигнализации, индексы, совершенно не похожие на имена.

                                                                                       вообще

не ясно, можно ли к тебе хоть как-то обратиться, есть ли

                                                                                пускай бы и

самая малая надежда, что это не будет обращением в пустоту.

но я пытаюсь, не имея, в сущности, никаких оснований

                                                                                     для этого,

все-таки вступить в диалог, наладить какое-то подобие связи,

ну или хотя бы пускай и одностороннюю коммуникацию,

питая ложную в своих самых глубинных основаниях,

                                                                                совершенно

смехотворную, но надежду. неясно, надежду на что.

                                                                      однако же иногда,

изредка мне все-таки кажется, что сама моя попытка

                                                                            имеет какое-то

жалкое обоснование, и это чувство заставляет вновь и вновь

предпринимать тщетные попытки разобраться в том,

что ты есть. я не строю никаких иллюзий, напротив,

                                                                 я совершенно уверен,

что всё это зря. тем не менее, я пытаюсь

Сноски

1

«МЕРЦАТЕЛЬНОСТЬ – утвердившаяся в последние годы стратегия отстояния художника от текстов, жестов и поведения предполагает временное „влипание“ его в вышеназванные язык, жесты и поведение ровно на то время, чтобы не быть полностью с ними идентифицированным, – и снова „отлетание“ от них в метаточку стратегемы и не „влипание“ в нее на достаточно долгое время, чтобы не быть полностью идентифицированным и с ней, – и называется „мерцательностью“. Полагание себя в зоне между этой точкой и языком, жестом и поведением и является способом художественной манифестации „мерцательности“ (Пригов Д. А. Предуведомление к одному из сборников начала 80‐х годов // Словарь терминов московской концептуальной школы / Сост. А. Монастырский. М.: Ad Marginem, 1999. C. 58–59).

2

В рамках исследовательской программы Стэнфордского университета зоопсихолог Франсин Паттерсон обучила самку гориллы большому количеству жестов американского жестового языка амслена. Утверждается, что Коко была способна воспринимать на слух и понимать около двух тысяч английских слов, умела шутить и описывать свои чувства, понимала, что такое прошлое и будущее, узнавала себя в зеркале. У неё были собственные кошки, о которых она нежно заботилась.

3

«Человек – всего лишь тростинка, самая слабая в природе, но это тростинка мыслящая. Не нужно ополчаться против него всей вселенной, чтобы его раздавить; облачка пара, капельки воды достаточно, чтобы его убить. Но пусть вселенная и раздавит его, человек все равно будет