В прежнее время, до того, как к власти пришли националисты, выпуски новостей передавались из Англии. Сначала звучал гимн «Боже, храни короля», затем шесть коротких сигналов Гринвича, а затем диктор произносил: «Говорит Лондон, передаем программу новостей» – и начинал зачитывать новости, поступавшие со всех концов света. Теперь ничего подобного нет. «Говорит Радиовещательная корпорация Южной Африки», – сообщает диктор и приступает к длинному пересказу того, что наговорил в парламенте доктор Малан.

Что ему не нравится в Вустере больше всего, что вызывает у него самое сильное желание бежать отсюда, так это ярость и негодование, которыми словно пропитаны юные африкандеры. Он и боится, и ненавидит этих массивных мальчиков в тесных коротких шортах, особенно тех, что постарше, способных, дай им хоть половину шанса, утащить тебя куда-нибудь в вельд и сотворить с тобой нечто, обещаемое их зловещими ухмылками, – к примеру, borsel[18] тебя, то есть, насколько ему удалось выяснить, стянуть с тебя штаны и вымазать твои яйца нанесенной на щетку сапожной ваксой (почему именно яйца? и почему сапожной ваксой?), а после отправить домой, чтобы ты бежал по улицам полуголый и ревущий.

Похоже, кроме того, существует некое потаенное знание, доступное лишь мальчикам-африкандерам, его распространяют, посещая школу, студенты-педагоги, и относится оно к церемонии посвящения, к тому, что с тобой во время нее происходит. Африкандеры перешептываются об этом так же взволнованно, как о тростях и порках. То, что ему удается подслушать, вызывает у него отвращение: необходимость разгуливать в одном детском подгузнике, например, или пить мочу. Если для того, чтобы стать учителем, необходимо пройти через такое, в учителя он лучше не пойдет.

Поговаривают, что правительство намеревается издать указ о переводе всех школьников с африкандерскими фамилиями в африкаансские классы. Родители обсуждают эту новость вполголоса, они явно встревожены. Что касается его, то при одной только мысли об учебе в одном классе с африкандерами им овладевает паника. Он заявляет родителям, что не подчинится этому указу. Просто перестанет ходить в школу, и все. Они стараются успокоить его. «Ничего не будет, – говорят они. – Это одни разговоры. Пока они там что-нибудь сделают, многие годы пройдут». Он в этом совсем не уверен.

Удалять лжеанглийских мальчиков из английских классов предстоит, узнает он, школьным инспекторам. И теперь он живет в страхе перед днем, когда школьный инспектор войдет в класс, проведет пальцем по журналу, произнесет его имя и велит ему собрать учебники. Впрочем, на такой случай у него имеется тщательно разработанный план. Он соберет, конечно, учебники и, нисколько не протестуя, покинет класс. Но к африкандерам не пойдет. Вместо этого он спокойно, не привлекая к себе внимания, дойдет до сарая, в котором стоят велосипеды, выведет оттуда свой и понесется к дому – так быстро, что перехватить его никто не успеет. А дома закроет и запрет входную дверь и скажет матери, что в школу больше не пойдет и, если она выдаст его, покончит с собой.

Портрет доктора Малана накрепко запечатлелся в его памяти. В круглом лице лысого Малана нет ни сострадания, ни милосердия. И горло у него пульсирует, как у лягушки. А губы поджаты.

Он не забыл о первом, что проделал доктор Малан в 1948-м: запретил все комиксы о Капитане Марвеле и Супермене, разрешив таможне пропускать только те, что про зверушек, – комиксы, назначение которых состоит в том, чтобы подольше удерживать ребенка в пределах детства.

Он думает о песнях африкандеров, которые приходится петь всем школьникам. Он уже успел возненавидеть эти песни до того, что, когда их запевают, его так и подмывает визжать, вопить и пердеть губами, – в особенности это относится к «Kom ons gaan blomme pluk» с ее детишками, резвящимися в полях среди щебечущих птичек и радостных насекомых.

В одно субботнее утро он и двое его друзей уезжают из Вустера на велосипедах по дороге на Де-Дурнс. И уже через полчаса оказываются в местах необитаемых. Они бросают велосипеды у дороги и поднимаются в горы. Находят пещеру, разводят костер и сидят у него, уплетая взятые с собой сэндвичи. Вдруг откуда ни возьмись появляется здоровенный, воинственно настроенный подросток-африкандер в шортах цвета хаки. «Wie het lie toestemming gegee?» – Кто вам позволил?

Они немеют. Пещера же: разве для того, чтобы войти в пещеру, нужно просить чьего-то дозволения? Они пытаются соврать что-нибудь, но без толку. «Jull sal hier moet bly totdat my pa kom», – объявляет мальчик: Сидите здесь, пока не придет мой отец. А следом говорит что-то насчет lat, strop: палки, ремня – отец покажет им, где раки зимуют.

Голова его пустеет от страха. Здесь, посреди вельда, позвать на помощь им некого, и, значит, их изобьют. И оправдаться им нечем. Потому что на самом-то деле они виноваты, а больше всех – он. Это же он уверял двух других, когда они перелезали через изгородь, что никакой фермы тут быть не может – вельд, и только. Он – зачинщик, идея с самого начала принадлежала ему, и свалить вину не на кого.

Появляется фермер с собакой – коварного вида немецкой овчаркой. Им снова задают вопросы, на этот раз по-английски, – вопросы, на которые нет ответов. По какому праву они сюда вторглись? Почему не испросили разрешения? И им снова приходится повторять жалкие, глупые оправдания: они не знали, они думали – тут просто вельд. Он дает себе клятву никогда больше не повторять такой ошибки. Никогда больше не быть дураком, который лезет через забор и думает, что ему ничего за это не будет. «Идиот, – говорит он себе. – Идиот, идиот, идиот!»

У фермера нет с собой ни lat, ни ремня, ни плетки. «Вам нынче везет, – говорит он; мальчики стоят, точно вросшие в землю, ничего не понимая. – Ступайте».

Мальчики глупо ковыляют по крутому склону туда, где у дороги их ждут велосипеды, – бежать они боятся, а вдруг собака погонится за ними, гавкая и роняя слюну. Оправдаться перед собой им нечем. Африкандеры даже и вели-то себя по-доброму. Это только их поражение.

Глава десятая

Ранними утрами дети цветных семенят вдоль Государственной автострады с пеналами и учебниками в руках – у некоторых даже ранцы имеются – по направлению к школе. Но это дети маленькие, совсем маленькие, к его годам, к десяти-одиннадцати, они уже покинут школу, выйдут в широкий мир и начнут зарабатывать на хлеб.

Родители решают не праздновать его день рождения дома, а выдают ему десять шиллингов,