– Это так, – нехотя признала Саша.

– Алла Яковлевна не говорила с вами о причине? Быть может, она назначала встречи с кем-то, после посещения храма, и не хотела, чтобы ее садовник знал об этом?

– Нет-нет, дело не в том, что она скрывалась от Ганса… – Саша хмурилась, потому что каким-то невероятным образом виновным снова казался Ганс.

Однако этот сыщик внезапно подошел слишком близко к тому, о чем, она надеялась, догадается Кошкин, прочтя дневники. То, с кем мама встречалась, выйдя из церкви, было ключевым моментом. Только говорить об этом кому-то, кроме Кошкина, наверное, не стоит.

Или стоит…

Саша вновь была полна сомнений, даже, едва ли не в первые, подняла прямой взгляд на Воробьева. Глаза за стеклами очков у него были ясными и мудрыми, понимающими. И все-таки не стоит говорить ему о дневниках – ведь именно в них маминой рукой написано, с кем она встречалась после церкви и для чего. Лидия Гавриловна велела ей довериться Кошкину – не Воробьеву. Так тому и быть. В конце концов, если Кошкин посчитает нужным, то сам поделится с товарищем.

– Матушка не хотела надолго отрывать Ганса от работы в саду… я думаю, в этом все дело, а не в том, будто она что-то скрывала от своего садовника, – взяв себя в руки, вполне ровно ответила Саша.

Воробьев, кажется, поверил, кивнул. Но заметил:

– Вы видели господина Нурминена только в роли кучера, и видели весьма редко – когда она правил коляской полгода назад. Выходит, вы знаете его немногим больше, чем, скажем, Юлия Михайловна.

Это было правдой. Последние полгода уж точно Саша видела его только издали в саду.

– И все же я будто сердцем его знаю, – призналась она на удивление легко. – И мое сердце говорит, что Ганс не мог причинить никому зла. Тем более, маме.

Саша слишком поздно отругала себя за неуместную откровенность и прикусила губу. Украдкой посмотрела на Воробьева – что тот скажет?

А тот вздохнул, как-то очень нелегко. Будто и впрямь понял ее.

– Сердцу не всегда стоит доверять, Александра Васильевна. Не все люди честны и бесхитростны: некоторые, почуяв слабость, нарочно пробираются в сердце из своих соображений, а потом причиняют боль.

– Конечно, я понимаю, что верить можно не всем… – спохватилась Саша, поняв, что слишком долго на него смотрит. – Но Гансу я верю. И думаю, что знаю его достаточно, чтобы верить, – в глубине коридора уже послышались шаги, а потому Саша понизила голос до шепота и торопливо договорила: – Помогите ему, Кирилл Андреевич… Богом молю, помогите!

* * *

Когда оба сыщика уезжали, Саша долго смотрела им вслед из большого витражного окна в библиотеке и чувствовала такую сжирающую душу тоску, что ее глаза опять были на мокром месте. Но Саша сделала над собой усилие: насухо вытерла их платочком, вдохнула поглубже и сама себе пообещала, что станет держать себя в руках. Ради успеха всего своего авантюрного предприятия. Ради Ганса. Ради памяти мамы. Ради себя самой, в конце концов. Ведь плакать бесполезно – никто к ней не придет на выручку. Или сама выдюжит, или погибнет.

Странное дело: что батюшка, что, позже, братья, всегда твердили, что им, Соболевым, нужно держаться вместе. Что друзей у них нет, и что мир за пределами этого дома крайне враждебен. И, право, для таких суждений были причины, но… сейчас Саша как никогда чувствовала себя одинокой в собственной семье. Вынужденной почему-то обороняться – без конца обороняться и врать. Наваждение ли то, но даже двое этих полицейских, о которых она ничего не знала, кроме имен, казались ей сейчас большими защитниками, чем члены семьи. Чем даже братья.

Нет, Саша ничуть не жалела, что послушалась Лидию Гавриловну, доверилась ей и господину Кошкину. Отчасти еще и потому не жалела, что хотела совершить этот маленький бунт. Хоть и знала в глубине души, что в какой-то момент о сделанном пожалеет…

Послышались шаги на лестнице – вальяжные, тяжелые, неторопливые. Так всегда шла Юлия, если вообще шла, а не вызывала к себе, что делала гораздо чаще. Если не посылает за Сашей горничную, а идет сама, стало быть, не хочет, чтобы о разговоре знала прислуга…

Саша разволновалась еще больше. Зная властный, скандальный характер невестки, зная свою чувствительность, уже догадывалась, что будет сегодня плакать. Молилась хотя бы о том, чтобы расплакаться после, как Юлия уйдет – а не при ней.

Но расплакаться придется точно.

– Ну так что? – громко и властно, прямо с порога, начала Юлия. – Что ты ему рассказала, дорогая сестрица? Выкладывай немедля!

Саше даже за оконную раму пришлось удержаться руками, чтобы стоять ровно и уверенно. Повернулась к невестке она медленно и, хоть сердце стучало, кажется, в ушах, пыталась казаться храброй.

– Кириллу Андреевичу? Что я могла ему сказать? Лишь отдала тетради матушки, как он и просил – вот и все.

Саша накрепко сцепила руки в замок, чтобы не так видно было, как они трясутся. Но Юлию, конечно, не проведешь. Она прищурилась, ловя ее на лжи:

– А почему ж на тебе лица нет? – И голос невестки медленно, но верно стал переходить на мерзкий отвратительный крик. – Ты опять несла эту чушь, будто твою мать убил не этот выродок?!

– Не называй его так… – голос Саши все же дрогнул. – И нет, ничего такого я не говорила, Денис ведь запретил…

– Врешь! – перебила Юлия, и лицо ее начало покрываться красными пятнами. – Ух, как же ты мне надоела! Что ты, что матушка твоя. Нахлебницы! Привыкли за чужой счет жить!

Юлия кричала, а ее лицо было теперь красным настолько, что в какой-то момент Саша испугалась, будто ту хватит удар. И вдруг она будто увидела все со стороны – и себя, и невестку, и всю эту отвратительную сцену. И с удивлением обнаружила, что держится куда лучше Юлии – что невестка вот-вот свалится с приступом, а Саша… Саша даже чуть улыбнулась. Потому что нынче, в этом разговоре, услышала самое страшное, что думала когда-нибудь услышать, что вообще могла себе вообразить и – ничего не произошло. Небеса не разверзлись, а она сама не провалилась в геенну огненную. Ведь слова это только слова.

«Слова – ветер», – что-то такое говорила баббе-Бейла.

А Юлия, то ли прокричавши, то ли сама устыдившись того, что произнесла вслух, вдруг замолчала. Все еще тяжело дыша, ступая тяжело и грузно, подошла к столу, налила себе из графина.