во Франции. Томас Манн, бывший почетным президентом также и этой организации, написал письмо в ее президиум. В нем говорилось, что статья доказывает зависимость международного коммунизма от советской политики, она служит не целям «деловой информации, а является актом сталинистского военного саботажа, политическим боевым действием против демократий в пользу Гитлера и Сталина». В заключение он заявлял, что отказывается от звания почетного президента Лиги[153]. Несмотря на корректный тон, письмо в целом было непривычно раздраженным. Писатель впервые в официальном документе ставил Гитлера и Сталина на одну ступень.

Сдержанная симпатия Томаса Манна к СССР опустилась до своей низшей точки в начале декабря 1939 года, когда Советы напали на Финляндию. Единственной нитью, еще связывавшей его с государством Ленина и Сталина, был журнал «Интернациональная литература», который ему регулярно присылали из Москвы. Последний месяц года писатель провел в подавленном настроении. Его краткие, поверхностно безучастные комментарии к ходу войны – в частности, к акциям Советского Союза – свидетельствуют о растерянности и замешательстве. 31 декабря 1939 года он записал: «Подробнее о новогоднем обращении Гитлера: тот говорил, что слом государственных суверенитетов необходим, а постоянной угрозе человечеству со стороны Англии должен быть положен конец. <…> “Новый мир, социалистический”. Убогий, убогий человек»[154]. Популярный миф социализма вдохновлял представителей казалось бы самых разных мировоззрений: и Сталина, и Гитлера – и подобных Томасу Манну либеральных интеллектуалов. Писатель – судя по его реакции – был оскорблен, услышав из уст нацистского вождя выражение столь близкой ему идеи. Гитлер, предсказывающий образ «нового, социалистического» мира, представился ему «убогим» шарлатаном.

В 1940 году тональность манновских комментариев к советской политике не изменилась. Время от времени он измышлял умозрительные конструкции, в которых Советскому Союзу, как правило, отводилась негативная роль[155]. В марте перед Красной армией капитулировала Финляндия. В апреле Вермахт занял Данию и Норвегию, в мае пришла очередь Нидерландов и Бельгии. 7 июня 1940 года – Вермахт в это время наступал на Париж – нью-йоркский немецкоязычный журнал «Ауфбау» опубликовал интервью с Томасом Манном. В его вводной части сотрудник журнала писал, что пакт между Гитлером и Сталиным по-прежнему беспокоит и возмущает писателя. По словам Томаса Манна, принципиальное различие между большевизмом и демократией трудно переоценить, однако же было бы неправильно вину за начало войны возлагать на одного Сталина. Гитлер уже давно готовился к ней. Сравнение морального уровня коммунизма и фашизма всегда будет не в пользу последнего. Но в вопросе отрицания свободы между ними нет никакого различия[156]. Таким образом, Томас Манн с небольшими вариациями повторял главный тезис доклада «О грядущей победе демократии». Политическую личность Сталина он не критиковал.

14 июня 1940 года Вермахт вступил в Париж. 16 июня Томас Манн записал, что больше не верит в Америку: она «подорвана, парализована и перезрела, как и прочая так называемая цивилизация». Через девять дней, вскоре после Компьеньского перемирия, он мрачно повторил: «От Америки ждать нечего. <…> Куда обратиться?» 25 июня он отметил получение письма от философа Эрнста Блоха. Тот надеялся на Советский Союз и США и считал, что «гротескный “пакт о ненападении” явно слабеет»[157]. Иной раз Томас Манн все же спекулировал на тему возможного скорого конфликта между Гитлером и Сталиным. Но в июле 1940 года были достигнуты новые советско-германские договоренности, и писатель принял их к сведению, как и раньше, с мнимым безучастием[158]. Отсутствие новостей о брате Генрихе и сыне Голо, находившихся во Франции, все более угнетало его.

В начале лета 1940 года Эрика Манн обратилась в Федеральное бюро расследований США с инициативой разоблачения нацистов в эмигрантской среде. ФБР не проявило к ней интереса, но завело на дочь Томаса Манна личное дело. С него – если не считать более ранних рутинных донесений в связи с визами и паспортами – начинается наблюдение за семьей Маннов со стороны американской службы безопасности[159]. Соответствующие инстанции Советского Союза уже задолго до этого начали отслеживать деятельность Генриха и Томаса Маннов.

Генриху Манну, его жене Нелли и племяннику Голо удалось вырваться из воюющей Европы. 13 октября они на греческом корабле прибыли из Лиссабона в Нью-Йорк. Трудовой договор с киноконцерном братьев Уорнер позволил брату Томаса Манна поселиться в Калифорнии и обеспечил ему один год безбедной жизни.

В период эскалации военных действий между Великобританией и Третьим рейхом СССР редко упоминается в дневнике Томаса Манна. В целом его размышления оставались пессимистическими, в речах и докладах он стремился побудить «парализованную» Америку к более активной борьбе против Гитлера. Перевыборы Рузвельта несколько оживили его надежды[160]. Свои обширные контакты писатель использовал для помощи обездоленным немецким беженцам, которые видели в нем своего уполномоченного представителя перед властями США.

Дневниковая запись от 21 декабря 1940 года звучит символическим итогом уходящего года: «Устал и измучен, как слишком часто. Пасмурные мысли о ходе войны, который, вероятно, будет сломлен страхом перед социализмом, также и перед социалистической Англией, вообще перед победой “левых” идей»[161]. От образа «устрем-леннного в будущее», идеализированного социализма он по-прежнему не хотел и не мог отказаться.

Мысли изгнанников были на родине. В Чикаго, в последний день 1940 года Томас Манн записал: «Новогодний ужин у Меди [дочь писателя. – А. Б.], муж которой вернулся. Шампанское. <…> Речь Гитлера, что Германия в будущем году победит». Первое января 1941 года в Грассе было отмечено в дневнике Бунина: «“Встречали” Новый год: по кусочку колбаски, серо-сиреневой, мерзкой, блюдечко слюнявых грибков с луком, по два кусочка жареного, страшно жесткого мяса <…>, две бутылки красного вина и бутылка самого дешевого асти. Слушали московское радио – как всегда хвастовство всяческим счастьем и трудолюбием “Советского Союза” и танцулька без конца»[162].

Почти угасшее благожелательное отношение Томаса Манна к СССР обрело новое качество в конце июня 1941 года. Еще в середине мая он строил догадки о сроках «явно предстоящего полного союза Гитлера со Сталиным». Новость от 21 июня застала его врасплох. «Вечерняя сенсация, – записал он. – Гитлер объявил войну России. Ошеломляющий, с непредсказуемыми последствиями, но в основном, пожалуй, отрадный поворот»[163]. Генрих Манн, посетивший брата на следующий день, был от этого поворота в полном восторге. Мир его представлений, потрясенный предыдущими событиями, вернулся на круги своя. Советский Союз снова стал бастионом антифашистской борьбы и надеждой немецкой эмиграции, «противоестественный» советско-германский пакт разорвался. Оптимизм Томаса Манна был более сдержанным. Он был почти уверен в скором поражении Советского Союза[164].

После двухлетнего перерыва он сделал первый