Отец высвободил им горницу, а сам с Федькой перебрался за печь, в маленькую комнату-чулан. Прежде мужчины спали на широких полатях или на «плечах» печи. Но к такому случаю Арефьев-старший вытащил из сарая и починил свою давнюю семейную кровать.

Все затихло. Молодые остались одни. Алексей пододвинулся к Нюте. Она не противилась. Жаркая, желанная…

Все было хорошо у них в первую законную супружескую ночь. Но не было той жажды, того нетерпения и торжества, как в риге на снопах жита…

На следующий день гуляние продолжалось уже в доме тестя и тещи. Тут-то и подавалась молодому мужу яичница-глазунья на большой сковородке. И если он не пожелает откушать, а исковыряет, — эге, невеста-то не была непорочна!.. Алексей расправился с яичницей. Но снова не дали им выпить спиртного ни глотка.

В разгар веселья к столу протиснулся Сергуха-почтарь:

— Принимайте поздравленьице!

Он тряс над головой конвертами.

— Откуда? Кому?

Алексей ни разу в жизни не получал письма. Да и не писал — кому писать?

— Из волости, видать. Их штемпеля. Поздравляют власти молодое семейство.

Все столпились, заглядывая через спины.

Алексей неумело расклеил конверт.

«Повестка.

Арефьев Алексей Гаврилович… в волостной военный комиссариат… на медицинскую комиссию…»

— Тю-у! Забрить нашего женишка хотят!

Он разорвал второй конверт.

«Арефьев Федор Гаврилович… в волостной военный комиссариат…»

— И братца! Вот так похмелка!

Отец Нюты урезонил:

— Не могет того быть, нет такого закону, чтоб из-под венца — в новобранцы. Не война.

— Правильно! — поддержал Нютин дядька, шорник Захар. — Не пужайтесь. С Ладышей опосля войны еще никого не забривали на действительную. К пожарной команде припишут, аль к лесозаготовительной повинности: свезешь пять возов леса — и к женке на побывку, хо-хо-хо!

В бумаге указывалось, что в волостной комиссариат надлежит прибыть в следующий понедельник.

До субботы же, прежде чем начать самостоятельную жизнь, молодоженам предстояло провести неделю под кровом тестя и тещи, а в субботу, снова истопив баню, пойти в нее уже вдвоем.

Глава одиннадцатая

В воскресенье Антон Путко был приглашен на обед по случаю дня ангела к профессору Павлу Николаевичу Милюкову.

Милюкова и Путко разделяла разница без малого в три десятка лет. И без всякой натяжки, принадлежали они к представителям двух поколений. Но добрые, почти приятельские отношения установились между ними давно. Профессор время от времени удостаивал «молодого друга» своим вниманием и одаривал щедротами истинно российского, хотя и в эмиграции, застолья.

Собираясь на званый обед, Путко обдумывал, в каком облачении явиться да рю Даншю. Казалось бы, особенно заботиться не стоило — скромный механик будет принят в среде маститых ученых, литераторов и политиков в любой одежке: птица не из их стаи. И все же, перебирая свой отнюдь не обширный гардероб, Антон Владимирович остановил выбор на мундире подполковника с золотыми погонами и тускло отсвечивавшими Георгиевскими крестами. Был в том особый резон: профессор, издававший в Париже ежедневную общественно-политическую газету «Последние новости», одновременно являлся и лидером «республиканско-демократического объединения» и в среде противоборствующих эмигрантских группировок числился на левом фланге, едва ли не рядом с «возвращенцами» и явными красными. Поэтому, явись Антон Владимирович в гнездо «эрдеков» в гражданском платье да узнай о сем в офицерских компаниях, в РОВС, его могли бы посчитать перебежчиком. Мундир же свидетельствовал, что участие его во встрече людей гражданских — лишь частный визит к престарелому профессору. Офицерской этикой такой поступок не возбранялся.

Путко с усмешкой подумал: «Мой мундир в их собрании — как барабан в органном концерте!..» Благо, не надо шествовать в нем по улицам, привлекая презрительное внимание туристов и вызывая громкоголосый интерес мальчишек-оборвышей.

Профессор занимал просторные апартаменты в том же солидном доме на рю Даншю, 22, где в бельэтаже размещались принадлежащие ему «Последние новости».

Как и предполагал Антон, мундир произвел впечатление на смокинги и фраки. Хозяин дома вынужден был каждому из вновь приходящих представлять своего молодого друга, героя минувшей войны и наследователя боевой славы российской армии.

— Да будет вам известно, господа, Антон Владимирович — родственник покойного Петра Аркадьевича Столыпина. Многие из вас знавали, наверное, его отца, профессора Владимира Евгеньевича Путко, и матушку, Ирину Николаевну, ныне баронессу Томберг.

— Как же! Как же!.. Профессор Путко… Его супругу почитали за первую красавицу Петербурга!..

— К огорчению, не имеем счастья видеть и ее, ныне Ирина Николаевна с мужем в Новом Свете. Но поприветствуем ее сына, боевого офицера и нашего друга!

— Весьма рады!.. Весьма!..

Как обычно, разговоры порхали с одного на другое, перемежаясь тостами с хрустальным перезвоном. Помянули, почтив паузой, недавно арестованных ОГПУ в Москве князя Павла Дмитриевича Долгорукова и Василия Ивановича Анненкова, в прошлом видных деятелей кадетской партии, пребывавших последние годы здесь же, в Париже, да вдруг объявившихся в России и обвиненных там в подготовке контрреволюционных групп. Минутная скорбь «по мученикам», скрытая радость: «я-то в безопасности!», немой вопрос к тем из находящихся за столом, кто должен был знать, на какой шут понесло их в Совдепию… И снова оживленный, уже хмельной говор.

Расходились гости, поздно. Антон опьянел, разомлел и не спешил покидать профессорский дом. Да и Павел Николаевич не торопил. Раскурили сигары, потягивали ликер, смаковали кофе.

Когда захлопнулась дверь за очередным, теперь уже предпоследним гостем и прислуга готова была убирать посуду, Милюков пригласил Путко в кабинет. Там, в потертости солидных кожаных диванов и кресел, квадратах фотографий в темных рамках на стенах и мерцании книжных корешков за стеклами, жил не эмигрантский конца двадцатых годов Париж, а добропорядочный, предреволюционный, даже предвоенный Питер.

— Ну-с, что нового, мой друг? По-прежнему поносят меня последними словами золотые погоны? Кто нынче в перевесе сил — николаевцы, кирилловцы?

Путко давно уже свыкся с мыслью, что выполняет роль некоего информатора Милюкова. Что ж… Долг, как известно, красен платежами… Они и познакомились ради этого, еще летом семнадцатого года, в разгар российской «вседемократической» смуты, накануне корниловского мятежа: уже тогда Павел Николаевич пожелал, чтобы сын давнего знакомого, удостоенный боевых наград офицер стал соглядатаем его, вождя кадетов, в армейских кругах. Тем памятным летом Милюков приглашал Антона Владимировича и в Москву, на Государственное совещание, где происходила «коронация контрреволюции»; ввел и в дом Петра Петровича Рябушинского… Но потом надвинулись иные времена: вооруженное восстание большевиков, провозглашение власти Советов, гражданская война. Путко бросало по фронтам. Павла Николаевича восемнадцатый год застал в Киеве, оккупированном германцами. Оттуда профессор перебрался в Екатеринодар, к Деникину, для установления связей с французскими представителями Антанты, затем продолжал переговоры в Одессе, своевременно, до всеэмигрантского повального бегства, выехал в Европу,