Шрифт:
Закладка:
Черчилль и Молотов стояли рядом, дожидаясь появления Рузвельта с борта «Священной коровы». Раньше Рузвельта выносили под руки по трапу, но к этому визиту инженеры-конструкторы успели оборудовать самолёт президента подъёмником для инвалидного кресла, и президента аккуратно опустили на землю из-под брюха фюзеляжа прямо к поджидающему его открытому американскому джипу – одному из тысяч поставленных в СССР по ленд-лизу стараниями Гарримана. Советская сторона грамотно и предусмотрительно переоборудовала салон этой машины таким образом, чтобы голова восседающего там Рузвельта находилась вровень по высоте с головами пеших сопровождающих{126}. И теперь все – от Черчилля и Молотова до рядовых красноармейцев, – затаив дыхание, наблюдали за тем, как Майк Рейли перекантовывает президента Рузвельта из кресла-коляски в джип. То был один из редчайших моментов, когда Рузвельту, чей образ в глазах публики должен быть безупречен, пришлось явить всему миру свою немощь. Черчилль не мог совладать с нахлынувшим вдруг острым сочувствием. Иллюзия силы – насколько же преходяща, думалось ему, и в сентиментальном сознании Черчилля вырисовался образ Рузвельта как «трагической фигуры»{127}. К тому же Рузвельту на подготовленное в джипе сиденье постелили казахский ковёр, на котором он выглядел как престарелый магараджа на смотре войск. Черчилль и Молотов чинно шествовали по обе стороны джипа{128}. (Врач Черчилля лорд Моран, впрочем, оставил более жёсткое описание этой сцены, сравнив президента со вконец одряхлевшей королевой Викторией, восседающей в фаэтоне, а премьер-министра – с прислужником, следующим за её экипажем{129}.)
Пока Рузвельт, Черчилль и Молотов принимали парад советских солдат (винтовки с примкнутыми штыками строго вровень в положении «на плечо», сапоги разбрызгивают маслянистые лужи), Сара и Анна, стоя бок о бок, проникались творящимся вокруг них действом. Вот военный оркестр заиграл советский гимн. Вслушавшись в мелодию, Анна нашла её до странности меланхоличной{130}, но грусть была здесь уместна. Как отметила Сара, они стояли посреди «необъятной и ничем не заполненной в своей пустоте заснеженной шири»{131}. Все строения были снесены войной до основания.
Анна вытащила фотоаппарат, чтобы запечатлеть эту картину опустошения, – она взяла его с собой, чтобы сделать пару снимков на память и для мужа. Тут она, кстати, обратила внимание, что съемку ведет не она одна, а ещё и целая группа официальных советских фотографов и кинодокументалистов, обосновавшихся рядом{132}. Затем в рамке видоискателя промелькнул её отец, и это её серьёзно обеспокоило. На родине между Рузвельтом и прессой действовало джентльменское соглашение, по которому газетам запрещалось публиковать фото её отца в инвалидном кресле, и многие американцы до сих пор не знали, что у президента Рузвельта давно отнялись ноги. Где гарантии, что советские фотографы будут столь же любезны и услужливы?
Но не одна лишь инвалидность отца тревожила её. Черчилля военный смотр, похоже, даже умилил, у Молотова, кажется, вызвал плохо скрытое раздражение из-за того, что приходится выстаивать на очередном параде в столь скверную погоду. По контрасту с этими двумя отец Анны имел вид наполовину отсутствующий и смотрелся в рамке так, будто его туда вклеили, вырезав из какого-то иного окружения{133}. Анна понимала, что слишком долгий день на Мальте и последующий краткий и тревожный сон на борту самолёта не способствовали бодрости президента, но всё равно контраст между премьер-министром и отцом был слишком разительным. Будучи на семь лет моложе Черчилля, Рузвельт на его фоне смотрелся стариком: ввалившиеся щеки, глубокие складки вокруг рта, иссохшая кожа. В обычном своем плаще для морских прогулок от Brooks Brothers он выглядел не как заправский яхтсмен, а как утопающий… К тому же плащ стал ему явно велик, и это подчеркивало крайнюю степень его усталости. И то, что Бирнс подметил ещё по пути на Мальту, теперь было явлено всем: отец подолгу сидел с отвисшей челюстью и устремленным в никуда взглядом. Фотообъектив бывает беспощаден к больным. Но Анна ничего не могла с этим поделать. А советские фотографы знай себе щёлкали и щёлкали затворами камер{134}.
Вереница «Паккардов» и ЗиСов выползла змеей в крымскую степь и двинулась к Ялте. Трясло на разбитых зимой и войной ухабистых грязных дорогах ужасно, и это при том, что скорость была от силы 20 миль в час. Такими темпами они будут тащиться остающиеся до Ялты 80 миль столько же времени, сколько ушло на перелет с Мальты.
Крымский полуостров, находясь на пересечении множества морских путей, издревле был яблоком раздора и предметом вожделения империй. С античных времен господство над Крымом поочередно устанавливали тавры, греки, персы, венецианцы, генуэзцы, затем там три века просуществовало татарское Крымское ханство – вассал исламской Османской империи, пока в 1783 году русские при Екатерине II не присоединили Крым к Российской империи. Каждый из колонизаторов оставил свой след, и культура Крыма – это причудливое переплетение средиземноморских, мавританских и русских корней, греческая топонимика здесь перемежается тюркской. Не менее разнообразна и природа полуострова. Южный берег с его курортами, пышной зеленью и субтропическим климатом походил на французский Лазурный берег, но сходство со Средиземноморьем быстро исчезало по мере удаления от Чёрного моря. К северу от перевалов обрывистые пики Крымских гор переходили в плавные спуски к голым степным равнинам. Летом крымская степь походила на цветущую прерию с густыми травами, а вот зимой циклически сменяющие друг друга морозы и оттепели превращали её в блёклую пустошь, окутанную густым туманом. И степь эта простиралась на сто с лишним миль до естественной границы Крыма с материковой Херсонской областью Украины, образованной солёными лиманами залива Сиваш – «Гнилого моря», прозванного так за зловоние испарений этого затхлого мелководья. Из-за обилия микроводорослей воды Сиваша окрашены в невероятный красно-бурый цвет, будто это не вода, а кровь, пролитая в течение двух веков сражений за полуостров бессчётными тысячами бойцов. Крым был одним из драгоценнейших достояний Российской империи, а затем Советского Союза, но всегда стоял немного особняком от матушки России. Перекопский перешеек, полоска суши шириной всего в четыре мили между Сивашем и Каркинитским заливом Чёрного моря, – вот и всё, что связывало Крым с материком.
После «целой вечности», как показалось Саре, выматывающей езды Уинстон недовольно спросил:
– И сколько мы уже тащимся-то?
– Около часа, – ответила она, глянув на часы.
– Боже мой, – резко выдохнул он, – ещё пять часов!
Сара знала, что не Аверелл Гарриман выбрал местом проведения конференции Ялту, но тряская езда по бескрайней голой степи так выматывала, что хотелось найти виноватого и сорвать на нем злость. «В самом деле! – подумала Сара. – Аверелл [sic], должно быть, рехнулся». Как он согласился обречь больного Рузвельта на такую поездку? Их машина еле ползла по промозглой туманной степи, и тут ехавший с Черчиллями лорд Моран вдруг заявил, что призрачный пейзаж за окнами живо напоминает ему заснеженные болота северной Англии. Сравнение было вполне уместным. Сара, вероятно, припомнив «Грозовой перевал» Эмили Бронте, тут же нацарапала в письме матери, за которым наперекор тряске коротала дорогу, что местность здесь «уныла, как безнадежно отчаявшаяся душа!»{135}
А ведь на этой опустошённой земле некогда были колхозы. Хотя ни Сара, ни Анна, едучи на юг, об этом не знали ровным счётом ничего, Крым, сейчас разорённый нацистами, до этого с трудом
