него как мог сдержанно и убрал во внутренний карман.

Шалишь, Государь, все знаешь, небось, что в книжонке этой – а виду не подал, властительную милость свою показать хочешь: прощаешь мятежного поэта.

Древко бы только из ноги вынуть, но терпит.

Кощей в комнату к свету вернулся, я за ним пополз. В комнате пусто, только три стула у стен, один колченогий. На него забираюсь. Стены голые, будто зыбкие. Холодно становится: зубами стучу. Одежда мокрая облепила тело.

– Как же вас, Александр Сергеевич, на стремнину вынесло? Еле попала по вам.

– От дерева на плоту плыл – вот и вынесло. – Хватит бы уже, Государь, не в радость игра. Не прикидывайтесь Таней.

Чувствую усталость. Руки на груди сложил, головой качает, уголки губ дергаются: раздражен владыка.

– Вы всерьез думаете, что я – это Кощей?

– Боюсь я тебя такую, Танечка, – глаза прикрываю, – как есть боюсь.

– Так. Сколько пальцев? – Приходится открыть. Два показывает.

– Четыре, – говорю.

Порадую тебя. Знаю же, что услышать хочешь.

– Ясно… Граф! – кричит, повернувшись к двери. – Федор!

Дверь открывается как-то слишком гулко. Лампочка на потолке потрескивает, зудит от влаги. Входит Тощих. На нем сапоги болотные, до груди. Шляпа соломенная, в руках багор держит.

– Граф, прошу вас, вышвырните отсюда Александра Сергеевича: он нахлебался на стремнине. Думает, что это Кощей мной прикидывается.

– Эк его, – Тощих озадаченно чешет бороду, – на измену пробило. Что, брат, параноишь?

Подошел ближе, руку на голову мне положил по-отечески, большим пальцем нос мой трогает. А носа и нет. Обрубок хряща торчит.

– Я ж попросил Пифу тебя вдохновеньем снабдить. Сидел бы, писал себе вволю.

– Им и надышался для начала, – строго говорит Кощей.

Тощих смотрит на меня недоверчиво, улыбается вдруг. Улыбка будто маслом на лице нарисована, с подтеками краски по бороде:

– Выпарил чернила, значит? Старуха тебе так сказала?

Киваю. Он хмыкает в бороду:

– Ладно. Может быть, мы его еще не совсем потеряли. А теперь пойдем, голубчик. Надо тебе продышаться, людей повидать, на вопросы ответить. Потом и сделаешь свое дело.

Багром меня за ворот цепляет и волочет по полу. Не грубо вовсе, просто знает, что устал я. Волокусь послушно по шершавому бетону. Через порожек сам переползаю – он ждет. На Татьяну оборачиваюсь – вроде и не такая высокая, как казалось. Стоит себе, но глаза все злые, насмешливые. Рукоять крутит – барабан веревку сматывает.

– Подождите, – говорю. – Вопрос хочу задать.

Граф снова в бороду ухмыляется: задавай, мол.

– Руки. Меня на крюк посадили. Не вы ведь за мной в реку прыгали. Чьи были там руки? – щупаю крюк, из плеча торчащий.

– Руки? – Тощих с Таней переглядываются. А я то на нее смотрю, то на него. Да какой она Кощей, что я несу? Таня как Таня, всегда такая была.

Вода ухо заложила, мну его холодными пальцами, снизу поджимаю, чтоб отошло. Веревка почти натянулась уже у крюка моего. Будто собралась она меня обратно втаскивать.

– Руки меня трогали, – говорю. – Сначала за шиворот тащили, потом крюком цепанули. Ваша стрела же поломалась. Веревку, кстати, может отрежете?

– Ах да! – граф вынул из-за пояса охотничий нож, наклонился ко мне и перерезал веревку у самого крюка одним плавным движением. Веревка как воздух разошлась, конец на землю шлепнулся.

Крючья из меня вынимать никто не бросился. Ну и славно. На память будет.

– Говорил же я тебе, Тати, что не на самом мы дне, – граф тыкнул пальцем в пол. – Так, ерунда, малек в заводях. Вот ниже живут серьезные ребята. У них и правда, они душа и есть; они против течения могут стоять. Только света боятся, – это он уже ко мне обращается. – А нам никак без света, поэтому и не налажен у нас с ними контакт.

– Кто они? – говорю.

– Да почем я знаю? Очень древние ребята, наверное. Сильные. Все сюжеты, что мы играем, с них пошли. А вот кто они – это ты рассказать бы мог.

– Я помню только руки. Две. Три. Просто трогали меня. Я только со Щукой поплавать хотел.

Таня арбалетом замахнулась, я рукой от удара закрылся. Треснет сейчас по голове за что-то. Будто к Щуке ревнует. Больно будет. Но не бьет. Руку убрал – она свою железку на плечо положила. А глаза насмехаются. Да и стоит ведь шагах в пяти. Как бы она меня арбалетом достала? Шуганный я стал.

– Таких как вы, Александр Сергеевич, руками западло трогать.

– Таня, не будь такой злюкой, – Тощих качает головой. Бороду всклокоченную почесывает. – Ты, баба неразумная, в реке разве что локти замочила, пока белье стирала… Все забываю, ты крещение во Христа проходила?

– Нет, граф, миновало счастье, – скалится озорно, волосы русые в косу заплетены.

Крестьянская девка. Что тебе надо от меня?

– Надо тебя покрестить в речке будет, – говорит граф Тане. – Посмотрим, как тебя перекроет, и посмеемся вместе с Сашей. Да, Саша? Примешь меня за Элвиса, а его – за Тарковского, будешь на полу дрыгаться и рубаху с себя сдирать. В экстазе. Подростковое безумие, оно, знаешь ли, самое сладкое.

Таня смеется.

– Не смутитесь, Граф, коли я стягивать рубашку-то буду? Авось давно на сухих пайках.

– Долго, девка, долго. Но на твои кости у меня не встал бы даже после великого поста.

– Это было грубо, Федя, – она меняется в лице, хмурится.

Я не понимаю, всерьез ли она обиделась или изображает. Может, и правда Кощей все же… Хорошо играет. Да что ж это за дурь в голове? Образы приходят, как сами собой разумеются. Из уха, что ли, с безумной водой заливаются? Бред ведь полный, а кажется яснее божьего дня.

– Ну-ну, Танечка. Не серчай на старика, – граф, кажется, тоже попался.

Она отворачивается демонстративно, но этим себя выдает.

– А… паршивая девка! – Тощих отмахивается своей лапой. – Пойдем, Саша. Прогуляешься, – цепляет меня снова багром и выволакивает через пустой каменный зал до дверей. Сцена знакомая, свет густой красноватый. Откуда ж он здесь? Ни ламп, ни факелов. Спросить, что ли? Да нет, не стоит того. Пусть доволочет, не хочу говорить с ним. Устал я.

Коленки к груди поджал. Плащ шуршит по бетону. Изорвется весь. Руками колени взял – удобно так. И заснуть можно было бы. Глаза прикрываю. Убаюкивающе он меня волочит. Шур-шур, шур-шур. Мне бы как бельку загарпуненному скулить, кровью течь, до спасительной лунки ползти. Но хорошо больно, а я не спал давно, и иногда очень здорово, когда просто кто-то куда-то тащит, а самому идти никуда не надо. Правильно Пифа сказала: сосунок. Сосунок ты, Саша, и есть. Присосался