За чтением сижу теперь каждый день часов по восемь и почти не выхожу на улицу. Что происходит со мной? Что случилось? Не могу разобраться.

Вы хотите знать о моих настроениях, чувствах, о моей духовной жизни. Да знаю ли я сам об этом? Настоящее меня не удовлетворяет, мучит оторванность от большого дела... Порою мне казалось, что я смогу объять, принять на себя все людские страдания. Но миражи были столь недолги, я падал с ужасающей высоты в действительность, в жизнь, уже казался себе карликом...

Читаю теперь «Жерминаль», читаю как раз описание стачки. Прошлое нахлынуло на меня так сильно, что голова закружилась...

Уже поздно, в доме все спят. Сегодня я чувствую себя каким-то нервным. Потому и писал, чувствую, бестолково. Боюсь, что не поймете меня, не разберетесь. Завтра прочту написанное...

А у меня к Вам есть дело: посылаю письмо, написанное моему знакомому. Отправьте его по назначению, тоже через кого-нибудь. И еще одна просьба — не знаете ли Вы кого надежного в Саратове, в своих родных местах. Ответьте только — да или нет.

Как бы мне хотелось поговорить с Вами обо всем, обо всем, но нет времени — почта сейчас уходит, да и голова трещит что-то...»

Следующее письмо было совсем коротким:

«Последнее письмо Ваше получил распечатанным. Добились они своего, но дать подписку, что ознакомлен с распоряжением о перлюстрации писем, я отказался. Будь что будет, но добровольного согласия на контроль своих мыслей не дам, своей совести не продам. Не дождутся они этого! Писать Вам теперь буду очень редко. Надеюсь, Вы поймете мое состояние, поймете, что иначе поступить не могу.

В конце февраля меня повезут в Слободское на освидетельствование, проверить — годен ли я к военной службе. Но служить предстоит после ссылки. Пока написал жалобу в Сенат с требованием разъяснить мне законы...»

Сестре Феликс писал несколько иные письма — старался ее успокоить, создать впечатление, что живется ему лучше, чем оно было на самом деле.

«Два твоих письма я получил. Спасибо за присылку через губернатора 50 рублей, только не стоило этого делать. Теперь мои письма находятся под контролем, потому я не отвечал и писать буду очень редко. Несколько дней назад я вернулся из уездного города, куда был вызван по поводу воинской повинности, но меня забраковали из-за легких навсегда. Лечиться здесь невозможно, хотя есть врач: сюда едут только молодые врачи и без практики; климат здесь сырой. Я написал заявление о переводе в другое место, но сомневаюсь, выйдет ли что-нибудь из этого. Работаю довольно много — занимаюсь, учусь. Как здоровье твоих мальчиков? Поцелуй их от меня и скажи Рудольфику, что благодаря нам его ждет лучшая судьба, что он сможет свободнее дышать, если захочет приложить силы к тому, чтобы одни не угнетали других и не жили за их счет, чтобы свергнуть золотого тельца, чтобы уничтожить продажность совести и ту темноту, в которую погружено человечество; тогда ему не придется уже скрываться со своей работой, как разбойнику, ибо никто не будет его преследовать. Если все это не найдет отклика в его душе, если он будет жить исключительно для себя и заботиться только о своем собственном благополучии, то горе ему... Не сердитесь, что я желаю ему того, что считаю высшим счастьем и что для меня свято...»

4

За дверью, в хозяйской половине, послышались тяжелые шаги, шушуканье. Феликс приоткрыл дверь. Перед ним стоял сосед Лузяниных Гавриил Чесноков, чернобородый мужик с озорными цыганскими глазами. Феликс хорошо знал его — Гавриил частенько заглядывал к ним вечерами о том о сем потолковать. Был он человек разбитной, за словом в карман не лез, но на этот раз выглядел робким, нерешительно переминаясь, мял в руках шапку.

— Ну что, Гавриил Григорьевич, зачем пожаловал?

— К вашей милости, барин...

— Какой же я тебе барин, — усмехнулся Феликс. — Ссыльный бунтовщик, а ты меня — барин... Ну, заходи!

— Все равно не чета нам, мужикам необразованным. Имя у тебя больно мудреное, сразу не запомнишь, вот и зовем — барин. Извини, если не так...

Феликс усадил гостя на табурет, сам сел на койку.

— Ну, какие же у тебя дела? Рассказывай.

— Выручи ты меня, барин, Христа ради. Век буду помнить.

— Чем?

— Не разживусь ли я у тебя деньжонками? Вот так приспичило! — Чесноков провел ребром ладони по шее.

— И много ли надо?

— Да ведь как сказать, по-нашему — много, когда их вовсе нет: два рубля девяносто. Не хватает недоимку заплатить... Волостной пригрозил коровенку со двора увести. Приходил описывать, три дня сроку дал. А что без коровы делать? С голоду помирай.

— Ну, это капитал небольшой... Денег у меня, признаться, тоже не густо, но помогу.

Феликс выгреб из кармана все, что у него было. Деньги, полученные от сестры, были не в счет, предназначались для другого дела.

— Держи! Разбогатеешь — отдашь!

— Отдам, отдам, ты не сомневайся!.. Пойду в лес угли жечь, заработаю и отдам... Выручил ты меня, барин!..

С наступлением теплых дней Феликс оставался редко дома, предпочитая сидеть с удочкой у реки или бродить по лесам с ружьем. Порой он даже не приходил домой ночевать. Кайский урядник косо глядел на такие отлучки, сделал строгое предупреждение, узнав, что Дзержинский ушел от села километров на десять. Феликс пообещал больше не уходить, а через день снова отправился в лес и воротился только на другие сутки.

Делал он это с умыслом — приучал урядника к длительному своему отсутствию. Все отчетливее становилось решение: бежать. Бежать из ссылки, которая осточертела, стала нестерпимой мукой... Якшин от такой мысли отказался: бежать — дело гиблое. Но Феликсу обещал помочь — разузнать про дорогу, наметить маршрут, выведать, в какое время лета удобнее плыть вниз по Каме. Пешему отсюда не уйти.

Приняв решение, Феликс успокоился, стал сдержаннее, ровнее. Это отметил и урядник. Он сообщил в уезд, что поднадзорный Дзержинский ведет себя теперь вполне пристойно.

Когда в Кай приехал пристав Шевелев с тайным заданием «расследовать адвокатскую работу ссыльного Дзержинского», урядник не то чтобы вступился за Феликса, но заверил, что адвокатской практикой ссыльный не занимается, а если и пишет кому заявления в суд, в волостное правление, то только тем, которые приходят к нему сами по своей неграмотности.

Но вопреки очевидности генерал губернатор распорядился отдать под суд Дзержинского, «как уличенного в занятиях адвокатурой, ему не разрешенной».