— Товарищи! Вот и прожит еще один год. Кого-то он приласкал, кому-то бросил вызов, но это был хороший год, и он будет с нами еще два дня, так давайте проведем это время ярко!

Заиграла знакомая музыка, и женщина запела так нежно, что у меня сердце заплакало:

— Сегодня целый день идет снег, он падает, тихо кружась…

И с ее бархатным голосом пришло волшебство. Кто нервничал — успокоился, кто спорил — затих, время потекло плавно и размеренно.

— Эрмина, жена моя, — с гордостью поделился со мной Достоевский. — Ты, Саша, ее уже видел, но теперь и услышишь. Говорят, мы с ней доказали, что в этом мире возможно все!

— Это как? — не понял я.

— Я азербайджанец, она армянка, — ответил он. — Понимаешь? А знаешь, почему я ее выбрал? Потому что она лучшая в мире женщина! А у меня все должно быть лучшим, в том числе жена!

Я хмыкнул, мысленно улыбнувшись. Знал бы Достоевский, что сегодня поставил еще и на лучшего в мире бойца! Мое хмыканье заметила соболиная красавица, бросила в сторону:

— Неотесанная деревенщина. Ни манер, ни ума, а теперь еще выясняется, что и сердца нет.

— Это вы обо мне… простите, не помню, чтобы кто-то упомянул ваше имя.

Она не ответила, а ее подруга, госпожа Лесневич, с радостью меня посвятила:

— Это Лиза Вавилова, внучка нашего главного в городе милиционера. — Склонившись ко мне, она жарко прошептала, хихикнув: — Особа, как всем известно, очень возвышенная и немного не от мира сего. Не обращайте на нее внимания, Саша.

Сказано было шепотом, но Лиза услышала. Вскочив, она звенящим голосом воскликнула, перебивая песню Эрмины:

— Это низко, Вика! Как вам не стыдно, госпожа Лесневич? Перед каким-то скотом выставляете меня дурой?

От нее полыхнуло жаром, бешеным желанием, чтобы «этот вонючий скот», то есть я, вернулся в стойло. Странно, что ее злость была направлена на меня, а не на сплетницу Вику Лесневич.

— Немедленно извинись перед гостями и сядь! — прошипела дама с «муравьиной кучей».

— Вот еще!

Лиза вышла из-за стола и побежала, цокая каблучками, к выходу. Пожилая дама, покраснев, извинилась перед остальными и посеменила за ней.

Сцена осталась незамеченной Достоевским и фарцовщиком, которые склонили друг к другу головы и шептались. Грудастая спутница фарцовщика покопалась в сумочке, сунув туда голову, и вынырнула с напудренным носом.

— Какие мы нежные! — рассмеялась Вика Лесневич и схватила меня под столом за причиндалы.

Глава 8. Костюм с отливом — и в Ялту!

Гонг звучал как-то странно и повторялся с определенной периодичностью. Бам! Бам! Бам!

Совершенно голый, я лежал на ринге и не мог пошевелиться. В зале, забитом разодетой публикой и усыпанном конфетти, кишели боги с кошачьими, собачьими, крысиными головами, повернутыми всегда в профиль, как на египетских фресках. У каждого в руках была тарелка. Ко мне подошел криминальный авторитет Топаз с огромным ножом в руке, вокруг него начали собираться присутствующие. Я был тортом, и каждый хотел себе кусочек…

Бам! Бам! Бам! — не прекращал громыхать гонг.

— Саша, с тобой все в порядке? — Женский голос плыл над головами, заглушал гонг, просачивался в мозг, пронзал его насквозь. — Саша! Открывай, а то Мищера позову!

Да это сон, всего лишь сон! А голос принадлежал Насте из общежития…

Я разлепил веки, не до конца понимая, где сон, где явь и где я нахожусь.

Остатки вечера промелькнули перед глазами, как кадры из фильма: боссы во главе стола, улыбающийся Достоевский с коньячным бокалом, красавица в соболиной шубе, ее хабалистая подруга Вика.

Когда Лесневич схватила меня за причиндалы, маленький боец тут же восстал, как гладиатор Спартак, и был готов проткнуть мечом не только Вику Лесневич, но и всю римскую аристократию. Потеря контроля над собой мне жутко не понравилась. Нет, я здесь решаю!

В общем, сперва я был растерян, потом — обескуражен, затем — чертовски зол. Не просто чертовски — меня захлестнуло и понесло. С чего я вообще взял, что местная элита будет относиться ко мне как к равному? Я для них — как гладиатор для патрициев. Раб, забавная зверушка.

Потому я перехватил руку Вики, схватившей меня за причинное место, сжал ее и прорычал, склонившись над ухом:

— Хочешь увидеть, какие мы нежные? Сейчас покажу!

Я встал, рывком вздернул ее на ноги и повел за собой.

О, с каким удовлетворением я смотрел, как облетает уверенность с ее лица и проявляется страх. Такой же первобытный ужас плещется в глазах жертвы, когда хищник смыкает челюсти у нее на шее. У первого встречного официанта я вытребовал ключ от сауны, затащил туда Вику, уже немного успокоившуюся, затолкал в туалет и запер. А сам проскользнул на улицу мимо клетки, где танцевали три голые девицы, мимо амбалов-охранников, которые не стали ничего спрашивать.

Ледяной ветер надавал пощечин, и я пришел в себя. Н-да, новое тело преподносит сюрпризы. Как повел бы себя Звягинцев на моем месте? Да никак. Начнем с того, что он на моем месте не оказался бы.

«Чем мне грозит эта выходка? — думал я, вызывая такси. — Это зависит от того, какой вес в обществе имеет Вика Лесневич». Вот так, хотел обзавестись полезными знакомствами, приобрел врага. Или врагов.

Потом мне моральных оплеух надавал Мищенко, которого я, надо полагать, разбудил. Где это я шарахался? Чего это морда побита? А ну дыхни! Еще один такой залет — и нафиг с пляжа! То есть из общежития.

Но все-таки комендант меня впустил, вот только ворчал и тарахтел, сопровождая к комнате (похоже, хотел проследить, что я не ворвусь к беззащитным «деукам») и успокоился, только когда я запер дверь комнаты изнутри.

Я упал на кровать, вырубился прямо в одежде, и вот теперь Настя ломится в дверь, а я не могу встать, чувствуя себя сдутым шариком. И все-таки надо подниматься, а то коменданта на уши поставит, еще дверь придет вскрывать. Мищенко может.

Топая к двери, я понимал, прямо-таки нутром чувствовал, что разучился врать. Откат вселенной за лучшего в мире уличного бойца — я стал худшим в мире лжецом. Хорошо, что скрывать мне особо нечего, потому дебаф особых неприятностей не доставит. Ну, по крайней мере не должен.

Непослушными пальцами я провернул ключ в замке, выглянул в коридор.

Настя уже ушла, но услышала щелчок замка и вернулась. В руках у нее была тарелка с завтраком для меня.

Я посторонился, впуская ее в комнату.

— Где ты