В июне того же года Сонька предприняла очередную попытку побега. Эта попытка была еще менее подготовлена, чем предыдущая. Ее поймали и на этот раз решили не щадить. Золотую Ручку подвергли публичной порке розгами в одной из общих камер. Помимо физических страданий она, скорее всего, учитывая ее неукротимый и гордый нрав, испытала и огромные нравственные муки, так как над ней совершили акт публичного унижения. Как утверждало сахалинское начальство в своих отчетах, дюжий палач из числа каторжан по фамилии Комлев, которому посулили большие привилегии за исполнение наказания, потрудился на славу.

Вот как об этом рассказывает Влас Михайлович Дорошевич, долгое время изучавший нрав и быт Сахалинской каторги времен Соньки Золотой Ручки (во многом благодаря его записям об этом периоде жизни Соньки известно достаточно много): «Присутствовали все без исключения. И те, кому в силу печальной необходимости приходится присутствовать при этих ужасных и отвратительных зрелищах, и те, в чьем присутствии не было никакой необходимости, — из любопытства.

В номере, где помещается человек сто, было на этот раз человек триста. “Исправляющиеся” арестанты влезали на нары, чтобы лучше было видно. И наказание приводилось в исполнение среди циничных шуток и острот каторжан. Каждый крик несчастной вызывал взрыв гомерического хохота.

— Комлев, наддай! Не мажь!!!

Они кричали то же, что кричали палачам, когда наказывали их. Но Комлеву не надо было этих поощрительных возгласов. Артист, виртуоз и любитель своего дела, он клал розга в розгу, так что кровь брызгала из-под прута. Посредине наказания с Сонькой Блювштейн сделался обморок. Фельдшер привел ее в чувство, дал понюхать спирта, и наказание продолжилось. Золотая Ручка едва встала с кобылы и дошла до своей одиночной камеры».

Сама Сонька впоследствии говорила, что ей дали около пятидесяти розог.

Однако Комлев утверждал, что было всего 20 розог.

— Я хорошо помню, сколько. Это я ей двадцать так дал, что могло с две сотни показаться! — не без хвастовства говорил палач.

О Комлеве следует сказать особо. Он был старейшим сахалинским палачом. Комлев — это его псевдоним. Когда приговоренного к телесным наказаниям били розгами тонким концом, это называлось «давать лозы». Когда били толстым концом, это называлось «давать комли». Комлев был из костромских мещан, в молодости учился в духовной семинарии и знал наизусть библейские тексты, в основном из Ветхого Завета. На каторгу попал за грабеж с револьвером, был осужден на 20 лет. В 1877 году Комлев пытался бежать с Сахалина, практически переплыл Татарский пролив, но был пойман, получил 96 плетей и еще 20 лет каторги. В тюрьме он приглянулся другому сахалинскому палачу Терскому (тоже псевдоним), и тот взял Комлева в ученики. Однако Комлев щедрого подарка не оценил и 1889 году вновь пытался бежать. На этот раз он не добрался даже до пролива и был пойман на Сахалине. Последствия второго побега были ужасны. Во-первых, ему прибавили еще 15 лет каторги и приговорили к 45 плетям. Назначенный учитель сам вызвался поучить своего помощника. После экзекуции Комлев едва остался жив. До конца своих дней на его спине кожа время от времени лопалась и на следах от плети появлялись нагноения. Интересно, что спустя какое-то время Терский был уличен в том, что взял взятку с арестанта, чтобы не наказывать его сильно. Словно глумясь, начальство поручило Комлеву исполнить наказание. Комлев объяснил Терскому так:

— По Моисееву закону: око за око и зуб за зуб! Ты меня учил, как плетями, а я тебе покажу, что розгами можно сделать!!!

И уже Терский еле сполз с кобылы (специально сбитая из досок скамья для телесных наказаний) после экзекуции.

Беглого каторжника Губаря приговорили за людоедство к 50 плетям. Каторжане, ненавидевшие и боявшиеся Губаря, сбросились и дали Комлеву деньги, чтобы тот забил людоеда насмерть. После 48 комлевских плетей Губарь потерял сознание. Врачи не смогли привести его в чувство и отнесли в лазарет, где спустя три дня он умер, так и не очнувшись.

Доктора, присутствовавшие при исполнении Комлевым наказания, обычно не выдерживали и кричали ему:

— Скорее! Скорее!

Но Комлев обычно после каждого удара медлил, наслаждаясь мучениями жертвы.

Всего им было повешено 13 человек. Про свою первую казнь он вспоминал:

— Первым был Кучерявский. За нанесение ран смотрителю Шишкову его казнили в Воеводской тюрьме. Вывели во двор 100 человек, да 25 из Александровской смотреть пригнали. На первом взяла робость, как будто трясение рук. Выпил 2 стакана водки… Трогательно и немного жалостливо, когда крутится и судорогами подергивается… Но страшнее всего, когда еще только выводят и впереди идет священник в черной ризе, — тогда робость берет. После первой казни много пил — страшно было. Но со второй казни не пил ни до, ни после казни. Привык.

Кучерявский боялся казни, но не боялся смерти. В ночь перед казнью он ухитрился перерезать себе артерию. Срочно послали за доктором и спасли Кучерявского. На эшафоте Кучерявский вел себя дерзко, отчего и Комлеву было не по себе, и всем присутствующим. Кучерявский скинул повязку с шеи и кричал арестантам, чтобы они ничего не боялись и последовали его примеру. Он продолжал кричать, даже когда на него накинули саван. Последние его слова были:

— Не робейте, братцы! Веревка тонка, а смерть легка!

Но таких, как Кучерявский, было немного. Чаще перед казнью почти всякий холодел, дрожал и делался даже не бледным, а белым как полотно.

Особняком у Комлева стоял некто Клименко. Тот дал слово арестантам, что убьет надзирателя Белова, который его избил. С этой целью он бежал и нарочно явился на тот кордон, где дежурил Белов. Белов повел Клименко в тюрьму, и по дороге то сдержал слово и зарезал Белова. Когда Клименко ввели на эшафот, тот обратился к начальству и поблагодарил за то, что его приговорили к смертной казни.

— Потому что сам, ваше высокоблагородие, знаю, что стою этого. Заслужил — вот и казнят! Прошу исполнить единственную просьбу — отпишите жене, что принял такую казнь, и скажите, мол, задело.

О поведении Клименко Комлев говорил с нескрываемым чувством гордости за него.

Когда Комлев бил розгами Соньку Золотую Ручку, ему было уже за пятьдесят. Организм его был изношен, он часто кашлял с кровью. Каторжане его ненавидели и часто устраивали ему «темную». Он терпел, никогда не жаловался начальству. Но если ему доводилось исполнять наказание, он отыгрывался за все причиненные ему страдания.

При всем при том Комлев был не чужд сострадания и на вопрос о том, как он смотрит на отмену телесных наказаний на каторге, отвечал, перекрестившись: