Шрифт:
Закладка:
Возможно, он ждёт там. Быстрее бы уже рассеялось.
888
Ну не ждёт же, все уже усвоили. Вроде бы из такси вышел, спектакль закончился, да и вообще никакого радио под рукой нет, но он всё равно продолжает слышать. Недоголоса вплетаются в Сашину действительность, обращаются из шершавых асфальтовых недр, из птичьих выкриков, из еловых раскачиваний лично к нему:
«Вы куда-то летаете, никуда не летая».
«Вы возвращаетесь, не покидая комнаты».
«Вы действуете, бездействуя».
«Мучаетесь бессонницей во сне».
В парке в это время суток уже не гуляли с собакенами и детьми, Саша заранее подготовил себя к тому, что не встретит её здесь, ведь Тома никогда не принадлежала этому городу, но тем не менее он нередко натыкался на её призрак в мелькающих отражениях, и расстояние таяло, как время и мороженое в душном вагоне, в его видениях она шла в одиночестве вечно по другой стороне улицы, накинув на себя лёгкую молочно-бирюзовую кофту, рукава которой, обвязанные вокруг шеи, покачивались на ветру, и вспоминать её было прекрасно, одна лишь тень её образа давала силы прожить неделю до конца, а потом, если карта ляжет, можно и снова в путь… Глаза открываются, глаза закрываются.
Отшельник.
Завертелся, да. Облокотился на обрушенную кладку арки, честно пожалел себя, но ещё больше – тех, кому по долгу службы придётся разбираться в нюансах «расследования». Всё. Последняя точка поставлена твёрдым карандашом, и дальше не сдвинуться с места. Никаких больше конвертов, никаких инструкций к действию, никакого города N*, никакой её. Я слышу это после каждого конверта.
За парком огромным пористым саркофагом высилось прибежище, тяготившее человека своей чужеродностью, но в то же время с чисто филологической точки зрения оно звалось про себя «домом», что роднило просто обставленную квартирку с той единственной двухэтажкой на окраине города, где в юности своей он проводил время с сентября по май на протяжении пресной учёбы и с мая по сентябрь, когда малочисленную местную детвору распихивали по лагерям или курортам, подальше от мутной жижи реки Т* и теплоэлектроцентралей, а он оставался, томимый бездельем. По иронии судьбы двухэтажки той никогда не существовало по документам, в том плане, что она не висела на балансе никакого района, за ней не числился никакой «Жилищник». И как бы жильцы ни боролись, ни писали в различные инстанции, ни одна организация не решалась брать на себя ответственность за гнилые коммуникации, дырявую крышу и вязнущий фундамент. И так уж вышло, что над телевизионными антеннами, покачивающимися на ветру, светило всегда синее солнце на жёлтом небе и в синем свету синело всё остальное: двор, лица, лужи и лес. Дом – не только прописка; без привязки к стенам дом – не что-то конкретное, скорее, фон для сновидений, такая же неотъемлемая и осязаемая часть тела, как почки и костный мозг.
Этот фон преследует тебя вне зависимости от того, как далеко ты убегаешь, как глубоко ты погружаешь себя в работу, перелёты, встречи, – всё это лишь слегка отвлекает от превозмогающей всякую возможность пустоты. На какой бы великолепной площади ты ни очутился, пред величием какого бы собора ты ни смолк, ночью ты всё равно возвращаешься в тот самый убогий дом на берегу мутной реки. Хотя в реальности ты не находишь ни времени, ни сил, в вечных отговорках – всегда не до того, точнее, того хватает с избытком, как и в безоблачные полдни юности, когда в одиночестве время тянулось бесконечно долго. Ты навсегда там. Движение для тебя выросло в масштабах, но так мало изменилось по сути: клён, поле, многочисленные берёзы обратились странами, городами, краями… кухня, через Памир – прихожая, прихожая, Иерусалим, комната – для человека созерцательного что ни шаг, то перевалочный пункт. Кладбище Гласневин, Бальбек, Омский острог, Пуэрто-Вальярта, крепостные стены Измаила, Террейру-ду-Пасу и набережная меланхоличной Тежу… Вспомнится, и кто-то дёргает за хвостик клубка скомканных чувств, являющих собой нечто среднее между теплом и стыдливостью. И, распутываясь обратно, возникают перед глазами видения-привязанности – мать, река и шелест тополей, даже если сам ты в этот момент лицезришь с Гибралтарской скалы предел мира.
Каждый новый полёт всё сильнее пугает без видимой на то причины, всё больше приходится вливать в себя алкоголя и транквилизаторов, придавая организму состояние эстетико-вегетативного транса; всё что угодно, лишь бы не трястись в одиночестве заполненного салона; каждая следующая командировка, вне зависимости от яркости полученных впечатлений, видится более бессмысленной, а цели – опасными и деструктивными. Права человека, свободы и оружие массового поражения. Во что я ввязался? От изначального ощущения причастности к настоящей истории осталась лишь видимость игры с детскими фигурками и их бесконечными случайными перестановками на клетчатом поле. И нечего обнадёживать себя мнимыми фиговыми плодами: каждая статуя, поражающая изысканностью форм, мироточит кровью мира, каждый лозунг, взывающий к справедливости, обращается приговором наивному естеству. Вокруг сплошь и рядом переплетения виноградников лицемерия и лжи, сдобренные торжеством логических аргументов и приторных речей, а этот факел в моей руке, кому он предназначается на самом деле?
Я отрицаю освобождение, но верю: рано или поздно конец этому сургучом запечатанному фарсу должен наступить, причём так же нелепо, как и начался. И в этом свете Надя – чем не повод?
Произношу это и аккуратно надрываю следующий конверт.
10
saudade
Леса только тогда хороши, когда в любой момент можно свернуть с дороги и пойти через них напрямик…
Арно Шмидт. Из жизни одного фавна
Электричка мчится в обратном направлении.
«Ладно, месье Саша, давайте притворимся, будто вы и правда приехали в N*».
«Эксперимента ради мы пойдём вам навстречу».
«Нет, не "навстречу", мы сходим туда вместе».
«В конце концов, то, что вы себе напридумывали, расскажет о вас не меньше, а может, даже и больше вашей унылой действительности».
«Сколько времени вы провели в N*?»
«И почему, кстати, N*? К чему эти формальности?»
Всё возвращается на свои законные. За окном быстро сменяются майские пейзажи, всюду пестрит в глазах тонкая жизни нить, и Саша, отрываясь от книги, подолгу наслаждается мыслями, которым лишь вид нетронутой природы способен быть источником. Голова же, подчиняясь, кружится, опьянённая запахом душной черёмухи; Саша вспоминает, как мальчишкой лез по ветвям клёна, не боясь ничего, как и те ребята, что уж на несколько суков обгоняли его. А после они с научной беспристрастностью с разгона ныряли в кусты шиповника, отмечая его необычайную колючесть. Этот шиповник, неужели через несколько часов он увидит его набирающим цвет?
Нет, конечно, не увидит, ведь шиповник выдран с корнями.
Среди лесов одно поле особенно привлекло его внимание. «Идеальное поле», – подумалось ему. Вдаль оно простиралось километров на пять, позади тянулась куцая лесополоса, и даже крошечный одинокий стог располагался, как нарочно, в нужном месте – по золотому сечению. Галеру хватил гребень волны, позволив несчастным за вёслами насладиться живописными видами русской провинции. Чуть впереди, через пару минут езды, идеальное поле смущённо закрылось от посторонних глаз небольшой осиновой рощей, на опушке которой лениво кудахтал глухарь. Хоть услышать его было и невозможно, Саша тем не менее подметил его растрёпанный хвост.
Десятки, сотни километров едва тронутых лесов, степей и болот благодаря скоростным автострадам, поездам, самолётам остаются для пассажиров малозаметным мелькающим фоном, лишённым плотности, объёма и той удивительной меры страха не испорченного человеком пространства. Границы между городами стираются, за окраиной начинается окраина, точки цивилизации – как ребра сложенного веера или мехов гармони, и не остаётся места неназванной и необозначенной территории там, где всё измеряется минутами. В пять минут седьмого на углу Первого Гончарного и Нижней Радищевской, Екатерининской и Советской, без опозданий; в третью луну к северу от железной дороги средь
