— Так ты едешь не в Париж? — поразился Габдулла.

— Нет, нет, я еду домой… такое нетерпение, я боюсь его, своего нетерпения, но я еду домой.

— Но ведь тебя опять арестуют. Ах, зачем ты не остался, зачем?

— Бог милостив, — с глубоким вздохом ответил Эмрулл, обнял друга и подтолкнул: — Иди, поезд трогается.

«Родина снится больней, чем любимая», — вспомнил он строку из стихотворения, которое недавно читал своим друзьям Эмрулл.

9

Говорили о расстреле перед Дворцовой площадью, о десятках убитых на снегу, о раненых женщинах и детях. О том, что люди, не помышляя о дурном, шли к своему государю, а он замешкался, не вышел к народу, и тут кровожадные жандармы стали стрелять. С жалостью говорили о пострадавших, о царе, который, наверное, тоже страдает от невинно пролитой крови.

Жалобой отдавало и обращение государя: «Неисповедимому Промыслу Божию благоугодно было посетить Отечество Наше тяжкими испытаниями». Жалился император и самодержец на трудную военную страду, на отщепенцев, разводящих крамолу в державе, и погребальный распев чудился в торжественных мольбах: «И да подаст Господь в Державе Российской: пастырям — святыню, правителям — суд и правду, народу — мир и тишину, законам — силу и вере — преуспеяние…»

Габдулла чувствовал, что обывательская молва искажает события, что все это наивно, лживо. Но и сам он тоже плохо понимал, что же происходит на самом деле. Он терялся, собственный ум казался скудным, а сердце, черствым. Напряженно вслушивался он в слова Мутыйгуллы-хазрета, говорящего с болью и спокойствием пророка:

— Я знаю, что будет. Все, что недавно казалось незыблемым, станет пеплом. Я только не ведаю, что будет с нами, с нашим народом, не знающим пока что разногласия между своими.

Речь его непонятна и не трогает совсем. Аль-Коран тоже говорит о конце мира, но разве кого-нибудь это пугает? Что думает по этому поводу Камиль? И что думает Шарифов, политик и борец?

— Помнишь мои слова? — говорил Камиль. — Все эти разговоры о равенстве приведут к пролитию крови. Хватило нескольких винтовочных залпов, чтобы покончить с недовольными… О, какое страшное затишье наступит теперь!

Но затишье не наступило. Уже в феврале до Уральска стали доходить вести одна страшней другой: убили прокурора сената в Гельсингфорсе, убили московского генерал-губернатора великого князя Сергея Александровича, совершено покушение на одесского полицмейстера. Рабочие бастовали в столицах, в Томске, Казани, Саратове. Слухи долетали с непостижимой быстротой, как-то и не очень удивляя жителей городка, может быть, по причине невероятности, невозможности таких беспорядков. Но события в самом городке, пусть и не такие широкие, действовали с ошеломительной силой. Ибн-Аминов потерянно и зло жаловался:

— Она бастует, моя сволочь, но вот что удивительно: без предъявления каких-либо требований! Как прикажете понимать? Где-то происходят беспорядки, а мои бастуют по круговой поруке!..

В город сбегались из своих усадеб перепуганные помещики, осаждали канцелярии и требовали послать казаков против бунтующих крестьян. Казачьи летучие отряды, учрежденные властями, не поспевали всюду, увязали в февральских буранах и возвращались в город обмороженные, злые, на исхудавших лошадях, с черными непроспавшимися лицами…

Камиль, вначале сильно перепуганный, теперь понемногу приходил в себя, ловил какие-то обнадеживающие вести.

— Слышно, есть указ сената: частным лицам и организациям разрешается подавать в совет министров предложения об усовершенствовании государственного благоустройства…

— Пусть отменят жандармерию, а шпиков отправят на необитаемый остров, — мрачной шуткой отвечал Шарифов.

— Кстати, господа, давненько не бывал у нас полицейский. Не значит ли это, что дело идет к лучшему? Правительство, несомненно, осознало свою оплошность в январских событиях.

— Ты имеешь в виду бойню, которую устроило правительство?..

Незадолго до января Шарифов, похоже, отошел от своих единомышленников, социалистов-революционеров, склоняясь к идее просвещения народа, — эту идею исповедовали почти все мало-мальски образованные и состоятельные татары. Народ наш отстал от других народов, надо его учить, приобщать к европейской культуре, пора выходить на столбовую дорогу современной жизни. Говорили, Шарифов собирается открыть бесплатную лечебницу для бедных — то ли здесь, в Уральске, то ли в деревне, — и подал уже в отставку. Но пока что он занимался потешным, по мнению горожан, делом: взялся лечить от пьянства купеческого сынка Кутдуса. По собственному методу.

Сын состоятельных родителей, он учился в гимназии, поступил затем в университет. После учения мечтал остаться в Казани, но умер отец — пришлось вернуться в Уральск, брать на попечение сестер и братьев, для этого он надел военный мундир, лечил казаков, слышал казацкую ругань, пьяные бахвальства приятелей в мундирах, сам напивался от идиотизма этой жизни.

Как праздника он ждал отпуска и мчался в Казань, сладкой утехой было общение с товарищами студенческой поры. А первые дни он молчал, стесняясь огрубелой своей речи, развязности манер, невольно перенятых у казака и торговца. Но потом его точно прорывало: он говорил и говорил, бросаясь то к одному, то к другому, тряс им руки в хмельном, азартном, нетерпеливом порыве. В Казани он сошелся с социалистами-революционерами и понял, что его жизнь теперь наполняется смыслом и значением. Что бы ему ни угрожало, он готов был нести крест радетеля и мстителя за обездоленных. Казалось бы, просто: его бедный народ терпит нужду и бесправие, ждет помощи и защиты, мстить за него — святое дело. Но в родных его краях редко говорили — н а р о д, говорили — н а ц и я. Беды нации, просвещение нации, сыны нации. Говорили: необходимо единство, чтобы противостоять всем бедам. Да, соглашался Шарифов. Но ежели так, он со своей партией никому не нужен? Он и его товарищи, стало быть, сеют раздор внутри нации?

В городе говорили, что он подложил бомбу на заводе Ибн-Аминова. А ведь он в последнюю минуту испугался и подбросил безобидную петарду.

Ладно, думал он ожесточенно, пусть купчики торгуют, пусть станут заводчиками, не будем их трогать, раз такая растреклятая жизнь! Пусть торжествует индустриализм! Но он даст интеллигентов. Они уже есть, уже вступают в борьбу, в бескровную борьбу — против старозаветных правил, за новые методы преподавания, за то, чтобы татарские юноши изучали географию, психологию, философию, физику. Он тоже интеллигент, врач, у него хватит знаний, чтобы бороться с болезнями, внушить людям мысль о нравственном долге перед обществом, перед нацией. Вот только надо подать в отставку, уехать в деревню — и за дело! Ведь повсеместное жульничество, пьянство, проституция не исчезнут оттого, что окочурится от бомбы Ибн-Аминов или какой-нибудь другой заводчик. Исцеляй, учи добру — чего же более?

Слишком он был разгорячен своими планами, чтобы ждать отставки, устройства больницы. И