Шрифт:
Закладка:
– Что там у нас со сбором винограда?
– Ш-ш-ш… Французское вино относится к товарам стратегического значения.
Парень разозлился – больше из-за собственного бессилия – и решил свернуть беседу:
– Послушай, сокровище мое…
– Нет, нет, нет! Ни слова о Банке Франции.
Глухое молчание.
Девушка решилась:
– Ну ладно, пока, оставляю тебя твоим…
– Забудьте о пораженчестве!
Дезире был в ударе…
Два дня он выкладывался до предела и очень пожалел, когда приболевший коллега вернулся на рабочее место. Работа на «турецком фронте» много времени не требовала, и Дезире был счастлив заняться перлюстрацией писем. Он ввел несколько удачных новшеств, заслужив всеобщее восхищение.
Для начала усердный служака решил внедриться в синтаксис и упразднил все глаголы. Адресаты читали такие вот послания: «Мы… ферма, ты… Мы… от одного наряда до другого и не… что тут… Ребята часто… все…»
Каждое утро служба цензоров получала новые инструкции, которые Дезире брался исполнять с точностью и усердием. Если ему приходилось цензурировать информацию о пистолете-пулемете MAS-38[32], он, помимо глаголов, вымарывал все «M», «А» и «S». Получалось нечто невообразимое!
Работу Дезире сочли очень эффективной. Доверие к нему руководителя службы стало почти безграничным, и он занялся прессой. Каждое утро молодой цензор входил в величественный зал приемов «Континенталя», украшенный великолепными коринфскими колоннами, с потолками, расписанными задастыми ангелочками, садился за большой стол и занимался корректурой – вымарывал все, что считал нужным, и отсылал гранки в издательства. Сорок сотрудников, воодушевленных патриотическими чувствами и вооруженных «актуальными запретами» (они добавлялись ко всем предыдущим, так что в гроссбухе было уже больше тысячи страниц), выполняли трудную, но такую важную работу по вымарыванию.
Официантка из ресторана «У Даниэля» приносила теплое пиво и волглые сэндвичи, народ обсуждал полученные указания, после чего каждый брался за «операцию очистки». Нередко из-за приказов и инструкций случались нелепости, но никто не удивлялся, читая строчку: «…которая стоила… франков в прошлом месяце, а сегодня!..»
Репутация Дезире по части «оружейного раздела» была блестящей. Коллег восхищала его логика, согласно которой цензуру следовало трактовать в «расширительном смысле».
«Индуктивное умозаключение: враг проницателен!» – вещал он, нервно моргая.
Он убедительно доказывал, что цепочка аргументов связывает слово «оружие» через слова «разрушение», «ущерб», «жертва» и «невинность» со словом «детство», а значит, любая отсылка к семейной ячейке содержит скрытый стратегический элемент и должна быть вымарана. Говорил он при этом тихим голосом и робким тоном, что делало его доводы еще весомее, а потому безжалостно вычеркивались слова отец, мать, дядя, тетя, брат, сестра, кузен и т. д. На театральной афише пьеса Чехова превратилась в «Три…», название романа Тургенева – в «… и…», дело дошло до «Нотр… на небесах»[33] и «Одиссеи Го…». Стараниями Дезире цензура стала одним из изящных искусств, а Анастасия, «Дама Цензура», злобная ханжа с ножницами[34], готовилась стать восьмой музой.
– В сторону Седана[35], насколько мне известно, – уклончиво ответил солдат на вопрос Габриэля.
Подобная приблизительность была неудивительна, учитывая мешанину приказов и контрприказов. Предстоял пеший марш, но ждали больше часа, прежде чем отправиться на вокзал, после чего пришла команда отходить к Майенбергу, а там почти сразу приказали вернуться на вокзал и грузиться в вагоны для перевозки скота. Немецкое наступление в Бельгии предвидели, но появление врага в Арденнах застало всех врасплох, и командование никак не могло решить, какие ответные меры следует предпринять.
Ни Шамбрие, ни Амбресак в походе не участвовали. Их послали в другое место. Старший капрал Ландрад мгновенно забыл о верных соратниках, расставание ничуть его не расстроило. Устроившись в углу вагона, он затеял игру в бонто с товарищами, которых еще не успел «ощипать», и проигравшимися, пожелавшими взять реванш. Неисправимые есть повсюду… Рауль выиграл сорок франков. Везучий паршивец! Куда бы ни попадал этот человек, он всюду находил азартную компанию.
Капрал то и дело отрывался от карт, бросал взгляд на Габриэля и улыбался так лучезарно, словно хотел сказать: «Не дуйся, братишка, все плохое осталось в прошлом!»
Габриэль чувствовал себя ужасно: болела мошонка, по которой долбанул башмаком Амбресак, к горлу все время подкатывала тошнота, и он ненавидел Ландрада.
Чувством, объединившим людей, стало облегчение.
«Мы сотрем мерзавцев в порошок!» – задыхаясь от восторга, кричал молоденький солдат.
Бесконечное ожидание «странной войны» сбило боевой настрой французской армии, и теперь его следовало подогреть. Зазвучала «Марсельеза», на привалах – они становились все длиннее – пели застольные песни.
К восьми вечера затягивали репертуар гвардейского корпуса.
Казарма в Седане оказалась очень тесной, пришлось занять столовые, переоборудовав их под ночлег. Не хватало одеял, и солдаты устроили шутливую потасовку – всем хотелось размяться.
Часом позже раздались веселые возгласы и смех, это Ландрад угощал вновь прибывших.
Габриэль сразу кинулся в сортир, чтобы оценить масштаб бедствия, и успокоился, увидев, что причинное место распухло не так уж и сильно. Когда он вернулся в казарму, Ландрад хохотнул, прикрыв рот ладонью, как будто на школьной перемене отколол удачную первоапрельскую шутку.
Габриэль смотрел на людей, набившихся в помещение. Они являли собой яркий пример принципа смешивания – метода, считавшегося передовым во французской армии. Военные соединения расформировывали, а потом воссоздавали, руководствуясь какой-то высшей логикой, недоступной для понимания остального мира. В казарме присутствовали солдаты четырех рот трех батальонов из трех разных полков. Никто никого не знал (ну, почти никто), единственным более или менее знакомым лицом был вышестоящий унтер. Офицеры пребывали в замешательстве. Оставалось надеяться, что командиры знают, что делают.
