смертной казни. Их вели в белых рубахах посреди толпы, большею частью состоящей из женщин. Осужденные прощались с народом и нервными руками оправляли складки савана. Двое любимых товарищей Сурикова пали жертвою диких нравов. Одного убили из ревности и выбросили голое тело на поругание; другого опустили под лед, но он выплыл и долго лежал ободранный на берегу. Да и сам художник не отличался нежностью. Его любимым развлечением была охота, дикие скачки по горам; он любил переплывать реку, нырять под плывущие плоты или бросаться с плотины в водопад, чтобы достать из омута горсть песку. Конь много раз его сбрасывал, и однажды, нырнув под плоты, Суриков едва не потонул – судорогой свело ногу, и пловец застрял посредине.

Красочное детство: казни и рассказы о чудесах Китая, дикие скачки, охота на волков и страшные сказки Устиньи Дужниковой, пьяное молодечество и хор двенадцати двоюродных сестер, которые «как цветы цвели» в узорочье торгошинского дома, –  и надо всем этим мечта о какой-то новой, красивой жизни. Если Суриков избежал смерти от разбойников, если его не растерзали звери и не убили кони или товарищи при случайной вспышке, если он сам не утонул, ныряя под плоты, –  то, видно, судьба хранила его для высоких целей. Ведь дух-то, дух-то каков! Можно ли было, помня о казнях, о нападениях кочевников, о разбойниках и каторжанах и много раз бывши на краю гибели, ему, потомку завоевателей, ограничиться в искусстве изображениями быта, хотя бы и боярского, или компиляциями на исторические темы, когда, кажется, сама древняя история напирала на него своими темными глыбами.

К концу 60‑х годов Суриков определенно решил быть художником, и все его помыслы устремились к этой цели. Но он не замкнулся и не перестал вести компанию с буйными сверстниками, даже наоборот, верховодил их дикими забавами, вполне отвечавшими казачьим обычаям того времени. К этому времени относятся наиболее сильные его переживания и мысли, которые вместе с родовой жизнью и семейными традициями легли впоследствии в основу его фантастического реализма.

В конце 60‑х годов Суриков самоучкой достиг такого совершенства в живописи, что его акварельные пейзажи и портреты уже ценились, он давал уроки рисования в губернаторском доме, а случайно написанную им икону красноярцы почли было чудотворной. Художник поступил на службу, чтобы скопить денег на Академию. Губернатор принял в Сурикове участие и познакомил его с енисейским золотопромышленником П. И. Кузнецовым, который дал Сурикову свою стипендию на обучение.

11 декабря 1868 года, с обозом, груженным рыбой, в кузнецовской кошеве, Суриков выехал в Петербург. Новый свет открылся ему. Никогда далеко не уезжая из Красноярска, он был поражен новыми красотами самой сибирской природы во всей прелести зимнего убора. В Екатеринбурге Суриков впервые увидел европейский город и театр. Здесь он со своими спутниками лихо отпраздновал вступление в Европу, спустив накопленные денежки. Суриков был красив; черные кудри, большие темные глаза, дышащее здоровьем и отвагою лицо, шелковая рубашка, бархатные шаровары, синий казакин – делали его героем на екатеринбургских танцевальных вечерах.

IV

В мае 1869 года Суриков держал экзамен в Академию, но провалился «на гипсе». Это обстоятельство его не смутило. Поступив в рисовальную школу Общества поощрения художеств, он в течение лета преодолел все гипсовые преграды и тою же осенью поступил-таки в Академию. В первый же год он прошел два академических класса и в 1870 году был уже в фигурном. В течение 1871–1873 годов он прошел натурный класс и получил за свои работы все серебряные медали. В это же время, с 1869 по 1873 год, он прошел шестилетний научный курс и находил еще время делать композиции на темы, задаваемые в старших живописных и архитектурных классах, –  «сорвал ими немало сторублевых премий, так что всегда был при деньгах». Архитектор Брюллов одобрял его чертежи, а товарищи прозвали Сурикова «композитором».

Разнообразные эскизы того времени – «Пир Валтасара», «Памятник Петру I», «Княжий суд» – обнаруживают в нем будущего художника массовых сцен и горячего поклонника художественной честности. В знойной роскоши «Валтасара», в мрачном силуэте Петра, покрытого снегом и освещенного снизу красными фонарями, и в характеристиках «Княжего суда» пробивается присущий Сурикову древний дух.

Суриков усердно посещал Академию. Еще затемно, при свете уличных фонарей выходил он из дому и возвращался вечером. Работал много и по живописи, и по наукам, и по архитектуре. Добровольное преодоление курса Академии сделало его неуязвимым для ее тирании. Впрочем, он вообще не принадлежал к тем натурам, которых «забивает» академизм. Как пришел он из сибирской тайги еще неотесанным провинциалом в Академию, так и вышел из нее готовым художником все с такою же независимою и светлой головой, полной замыслов, и с твердой волей для их воплощения.

В 1874–1875 годах Суриков работал над академическими программами. Первая программа – «Милосердный самаритянин» – очень реалистична. Больной, самаритянин и негр-слуга написаны на солнце убедительно и красиво по тонам и по силуэтам. За вторую программу – «Апостол Павел объясняет догматы веры» – Сурикову присуждены звание художника и заграничная поездка. Но, в виду недостатка у Академии средств, поездка была заменена заказом четырех фресок для московского храма Спасителя – «Вселенские соборы». В 1876 году, еще в Петербурге, Суриков сделал для них эскизы, а в 1877–1878 годах исполнил и самые фрески в Москве. Этот заказ обеспечил на несколько лет художника, уже семейного, и дал ему возможность без нужды отдаться свободному творчеству. Еще будучи в Академии, Суриков женился на внучке декабриста Свистунова, Елизавете Августовне. Ко времени выставки «Стрелецкой казни» у них было двое детей.

Переезд в Москву открыл художнику новые возможности. Древние московские памятники, старинные дома, тесные переулки и пережитки в обычаях и манерах, напоминавшие прежние века, воскресили в Сурикове мечты сибирского детства. Живя в Петербурге и заражаясь общим тогда академическим направлением, он предполагал посвятить себя живописи на библейские и классические темы. В «Самаритянине», «Валтасаре», «Клеопатре», «Апостоле Павле» он уже сделал шаги в этом направлении, но в Москве он почувствовал, что старая Русь – настоящий его путь. С 1878 года Суриков твердо сел на Москве. С этого времени, если он не шатался где-нибудь по Руси в поисках натуры, то проживал или здесь, или в Красноярске.

В 1878 году задумана «Стрелецкая казнь». Еще работая в храме Спасителя, Суриков часто заходил на Красную площадь, названную так по крови, на ней пролитой. Еще живые памятники кровавого прошлого – Лобное место, зловещий памятник Грозного, Василий Блаженный и Земский приказ на месте нынешнего Исторического музея – пробуждали в Сурикове жуткие воспоминания и видения детства, мятежные души предков и казни.

Высшая красочная нота в «Стрельцах» дана белыми рубахами осужденных на смерть и горящими свечами в их руках, а низшая представлена черной позорной доской. Все остальное выдержано в гармонии серых и цвета запекшейся крови тонах, прекрасно передающих гул народной толпы и мрачный силуэт Василия Блаженного. Узкая цепь, соединяющая враждебные труппы, как бы дрожит. В беспокойной разорванности композиции – как