А эллины гребут, низко склоняясь к веслам, и пот блестит на покрытых боевыми рубцами спинах. Беззвучно пенится вода. И вот уже корабль удаляется от острова. Медленно ворочаются длинные весла. Кормчий, воздев руки к небесам, радостно кричит, а затем, широко размахнувшись, бросает что-то в сторону острова.

Вот уже я вижу, что это — статуэтка Сирены. Но вдруг она оживает и, мощно взмахнув крыльями, летит стремительно ко мне с застывшей хищной усмешкой на окровавленных устах…

Я проснулся от собственного резкого движения и долго лежал, вслушиваясь в шум волн.

Светало. Из соседней палатки доносился храп и сонное ворчание.

У Одиссея было лицо Георгия Мистаки.

Медленно, как это бывает после внезапно прерванного сна, я начал возвращаться в день нынешний.

День нынешний. Всего трое суток тому, вечером, я сидел у Инги и старательно разглядывал Маэстро. А еще днем раньше, в такой же предутренний час, меня разбудило прикосновение упругих волос Инги. Я лежал так же, как и сейчас, закинув руки за голову, и видел в полутьме ее смуглое точеное тело, и тепло ее узенькой ладошки прожигало мне грудь…

Оказывается, как хорошо было в те дни! Жизнь казалась исчислимой и вечно наполненной любовью. Кажется, тогда мы нашли себя. Или это лишь кажется? А потом… Да, что-то было и потом. Именно в тот последний вечер, когда мне казалось — еще усилие, и рухнет все, разделяющее нас долгие годы.

Что-то было… Почти без усилий я видел во всех деталях гостиную в слоистом дыму, вислоусого художника, профиль Инги, темные окна…

На всю стенку у него доска. «Спас нерукотворный». Реставрировал по заказу какого-то фирмача. Голубые глазищи, русая с проседью борода, лихорадочный румянец на щеках, тепло-розовые губы с запекшейся корочкой. Все как положено: глаза в самую душу смотрят, не отвязаться, под кожей будто кровь пульсирует, цвета немного смещены, но так, что не раздражают, а наоборот, заставляют смотреть и смотреть.

Но подходит Старик к доске и своей маленькой желтой ладошкой закрывает часть полутораметрового лика. Закрывает одно пятнышко. И — все пропало. Лоб — коричневый, желто-коричневые щеки, почти черные, с каким-то сизым отливом губы, мрачные темно-серые глаза.

Контур, естественно, тот же, но все мертво. А тут Старик отводит руку — и доска оживает. Причем не сразу, вроде как постепенно, чем дольше смотришь, тем сильнее.

Несколько секунд — и уже ни за что не верится, что краски только что могли пропасть невесть куда. Тут Старик тебя за руку — и поближе, к самому лицу, вплотную подводит, так, чтобы нельзя было охватить все в целом. Смотришь — и опять ничего, перелив коричневого и только. Мертвая доска, убитая временем.

А Старик, набивая глиняную трубочку травкой, заглядывает в глаза и говорит, болезненно морщась: «Особая точка. Есть только одна особая точка — одна на всем полотне. Все остальное мазня! Всю живопись теперь — в топку паровоза, как старые фотографии, потому что я открыл особую точку! Я ее сорок лет искал!»

— Ну и? — спросил кто-то из слоистого облака.

— Лажа это все, — обронил художник и прикурил от собственного окурка, — лажа. Ничего сверхумного. Элемент психологии восприятия. Когда смотришь на полотно, взгляд описывает сложную ломаную. У всех почти одинаковую. На плоскостях — пореже, на деталях — погуще. И у каждой картины, если она сбалансирована, говорят, есть максимум плотности — точка, через которую взгляд непременно и часто проходит. Если там цветовое пятно, оно как бы размазывается по всему полю. Угадай такую точку и цвет в пятне — может быть, что-то получится. А может, и нет. Дело везения. Так что можно смело считать, что никакой особой точки нет.

— И все-таки она есть, особая точка, — раздельно сказала Инга.

Я осторожно вытащил из рубахи спящего Василия сигарету и отодвинулся, насколько позволяла палатка, от его раскаленного тела.

Особая точка… Мне захотелось домой. Взять Татку за руку и повести в зоопарк: «Смотри, Таточка, это слон. Помнишь, как его зовут? А это крокодил, только не Гена, а просто. А вот осел. Посмотри внимательно, доченька, на кого он похож?» Толком не помню, как я оказался на обрыве у этой проклятой бухты. Скорее всего, перелетел по воздуху. Все, что застыло в моем сознании, вдруг тронулось с места и пошло, разгоняясь…

…У острова дурная слава — эллины приносят жертвы местным божествам — в бухте акустика, как в опере, все резонирует — особая точка — под водой ничего нет, даже бычка — остров опустился — циклон шел с Балкан по азимуту бухты — все раздражены, взвинчены — Одиссей, привязанный к мачте, — будто упругое тело в холодной воде — мачта сама раскрутилась и упала — скала, вогнутая внутрь бухты, — они все нормальные, и это плохо — вся соль — низкие частоты…

…Одиссей, Сирена — циклон над морем — под водой никого — акустика, как в опере, — падает мачта — чистая физиология — низкие частоты — особая точка…

И над всем этим мертвое лицо Георгия с окаменевшей гримасой смертельного ужаса и боли!

Мне было горько и стыдно.

Тайна бронзовой Сирены! Осторожно — пришельцы!

Если бы не смерть человека, я бы, пожалуй, посмеялся над страхами, снами, предположениями, ночным своим приступом…

В этот утренний час все казалось простым и убедительным. Я даже удивился, как мог не догадаться раньше, что причина смерти Георгия — редчайшее совпадение: он оказался накануне бури в бухте, природном образовании, концентрирующем морской инфразвук.

Действительно странно: в первый же вечер, да чего там — через три часа после прилета у меня были на руках все карты, оставалось только их правильно разложить. Вспомнить школьный курс физики да пару пустяков, слышанных позже.

Удивителен механизм сознания: обрывок фразы, паутинка в лесу, газетная строка, невольно услышанный разговор могут обернуться открытием… А потом все кажется просто, будто иначе и быть не могло. И даже удивляешься — все очевидно.

Я заметил с первого дня, что бухта по форме напоминает акустический резонатор гигантских размеров. И, конечно, мог посчитать, какова примерно собственная частота резонанса. Сейчас мне даже кажется, что я и тогда помнил, а не выловил только что из головы, что обертоны сверхнизких частот напоминают тележный скрип…

Но чем дольше я думал, тем ясней становилась для меня правильность моих предположений.

Выстроилась вся цепочка: от уникального природного явления, резонатора морского инфразвука, — до Сирен, бестий, олицетворявших для эллинов тревожный, манящий,