настоящее время злом «необходимым». Однако к 1830 году чувство причастности к «злу» у южан исчезло, ибо рост мирового спроса на хлопок ускорил ползучее распространение плантаторской экономики Юга. В результате нападок аболиционистов на рабовладельческий строй южане стали выдвигать встречные возражения. К 1840 году рабство уже было не «необходимым злом», а «величайшим нравственным, общественным и политическим благом — как для раба, так и для его хозяина». Рабство цивилизовало африканских дикарей, обеспечивая безопасность в течение всей их жизни, что выгодно контрастировало с ужасающей нищетой «свободных» рабочих в Великобритании и на Севере. Освободив белое население от прислуживания, рабство поднимает престиж труда белого человека и защищает его от конкуренции со свободными неграми. Классовые конфликты, которые угрожают в конце концов разрушить общество свободных тружеников, рабство также устраняет, так как «поощряет равенство между свободными людьми, распределяя их по сословиям, сохраняя тем самым республиканские принципы»[87]. При рабовладельческом укладе образовался высший класс джентльменов — поклонников искусств, литературы, культивирующих гостеприимство и имеющих склонность к государственной службе. Словом, создано гораздо более рафинированное общество, чем общество «вульгарных, отвратительных приказчиков-янки». В самом деле, размышлял виргинский сенатор Роберт Хантер, «история не знает ни одной достойной цивилизации, которая бы не основывалась на практике домашнего рабства». «Рабство является не злом, — резюмировал Джон Кэлхун точку зрения южан, — а безусловным благом… наиболее безопасной и стабильной основой свободы в мире»[88].

Естественно, поборники рабства желали распространить это благо на новые территории. Даже те, кто не ожидал, что рабовладение будет на этих землях процветать, негодовал по поводу попыток северян запретить его, расценивая это как пощечину доброму имени Юга. «Условие Уилмота» является «унизительным проявлением неравенства» в отношении Юга, заявлял представитель Виргинии: «Фактически северяне говорят нам: „Идите прочь! Вы нам не ровня и поэтому должны уйти, запятнанные позором рабства“». Снарядив большую часть войск, завоевавших мексиканские территории, южане особенно возмущались предложением отказаться от добытых выгод. «Когда истерзанный войной солдат вернется домой, — задавался вопросом один деятель из Алабамы, — у кого повернется язык сказать ему, что он не может перевезти свою собственность на земли, обагренные его кровью?»[89] «Ни один настоящий житель Юга, — говорили многие из них, — не подчинится социальному и территориальному унижению… Лучше уж смерть, чем признание неполноценности»[90].

Помимо чести, рабовладельцы ставили на кон «жизнь и состояние их самих и своих семейств». Принятие «условия Уилмота» будет означать включение десяти свободных штатов в Союз, предупреждал Джеймс Хэммонд из Южной Каролины, и тогда Север «вытрет о нас ноги» в Конгрессе, «объявит наших рабов свободными или еще что-то вроде этого, а нас превратит в какое-нибудь Гаити… Единственным нашим спасением является равенство сил. Если мы не начнем действовать сейчас, то мы просто-напросто пожертвуем нашими детьми, причем не последующими поколениями, а именно наших детей пошлем на заклание»[91].

Южане подвергли сомнению конституционность поправки Уилмота. По правде говоря, прецеденты, когда Конгресс запрещал рабство на тех или иных территориях, уже были. Первый Конгресс, собравшийся после принятия Конституции, подтвердил Северо-Западный ордонанс, запрещавший там рабство. Последующие конгрессы принимали сходные ордонансы для каждой новой территории, образующейся в границах этого обширного региона. Миссурийский компромисс 1820 года запрещал рабство к северу от 36°30′ с. ш. в отношении Луизианской покупки. Южные конгрессмены голосовали за эти законы, но в феврале 1847 года сенатор Джон Кэлхун предложил резолюцию, отвергавшую право Конгресса запрещать рабство. «Высокорослый, обуреваемый думами, с лихорадочным выражением лица, впалыми щеками и горящими глазами», как его описывал Генри Клэй, Кэлхун настаивал на том, что территории являются «общей собственностью» суверенных штатов. Действуя на правах «совместного агента» этих штатов, Конгресс более не мог препятствовать рабовладельцу переселять на новые территории своих невольников, как не мог запретить перегонять туда своих лошадей или свиней. Если северяне будут настаивать на том, чтобы протащить «условие Уилмота», замогильным голосом вещал Кэлхун, то результатом будет «революция, анархия, гражданская война»[92].

В Сенате резолюция Кэлхуна не прошла — по мере приближения президентских выборов 1848 года обе основные партии старались зацементировать трещины, появившиеся в них в результате разделения по географическому признаку. Традиционным выходом из положения было бы продление линии Миссурийского компромисса по центру новых территорий до Тихого океана — такое решение поддерживал и кабинет Полка. Больной, преждевременно состарившийся президент не собирался выставлять свою кандидатуру на второй срок. Госсекретарь Джеймс Бьюкенен построил свою кампанию по выдвижению кандидатом в президенты на отстаивании границы по 36° 30* с. ш. Несколько раз в 1847–1848 годах Сенат принимал тот или иной вариант подобного предложения при поддержке большинства сенаторов-южан, готовых поступиться распространением рабства на всех землях ради сохранения его легитимности на части из них. Однако северное большинство Палаты представителей раз за разом проваливало этот проект.

Водоворот президентской гонки породил еще одну доктрину — «народного суверенитета». Ее в 1848 году выдвинул сенатор от Мичигана Льюис Касс, основной соперник Бьюкенена в выдвижении от Демократической партии. Утверждая, что поселенцы на новых территориях также способны осуществлять самоуправление, как и граждане штатов, Касс предлагал им самим решать, допускать рабство или нет. Эта идея привлекала своей политической двусмысленностью: Касс не уточнял, когда именно избиратели должны высказываться за или против рабства — еще будучи жителями территории или принимая конституцию штата. Большинство современников предполагали первый вариант, и поэтому Кэлхун был противником доктрины «народного суверенитета», считая, что та может привести к нарушению прав поселенцев-южан на собственность. Однако достаточное число южан находили в идее Касса здравое зерно, что могло помочь ему стать кандидатом в президенты, хотя в платформе демократов и не одобрялся народный суверенитет. Правда, платформа эта отвергала как «условие Уилмота», так и резолюции Кэлхуна — Демократическая партия, как обычно, следовала традиции сохранять единство между северной и южной фракциями, не формулируя четкую позицию по вопросу о рабстве.

Так же поступили и виги. Они вообще не приняли никакой предвыборной платформы, а кандидатом в президенты выдвинули героя недавней войны, хотя большинство вигов были его противниками. Пример выдвижения Закари Тейлора как нельзя лучше иллюстрирует случайность выбора союзников в американской политике. Коренастый, с короткими ногами и густыми, постоянно нахмуренными бровями, небрежно одевавшийся, этот кадровый армейский офицер (не учившийся, однако, в Вест-Пойнте) не имел каких-либо известных политических убеждений и казался неподходящим для президентского кресла. Статный, внушительный главнокомандующий американской армией Уинфилд Скотт, компетентный профессионал, любитель парадных церемоний и убежденный виг, выглядел гораздо более предпочтительной кандидатурой на пост президента, если бы антивоенная партия хотела улучшить свою репутацию, выдвинув в Белый дом кандидата из действующей армии. Однако недостатки Скотта были продолжением его