Шрифт:
Закладка:
– Ты видел, что событие опять повторилось? – спросила Наоми. – Окойе сообщает. В системе Гедары.
– Это уже который раз?
– Двадцатый? Что-то в этом роде.
Алекс у них над головами завел новую песню. Что-то радостное, брызжущее весельем, как весна водами. Джим словно слушал передачу из другой вселенной.
– Она разберется, – ответила на молчание Джима Наоми. – Если это вообще возможно, она разберется.
Они уже падали в дрожащую пленкой интерференции поверхность кольца Сол, когда из Лаконских врат вылетел быстроходный транспортник, перевернулся и, не щадя себя, начал разгон. Джим, наблюдая за ним, ждал луча с требованием капитуляции. Не дождался.
– Похоже, мы едва успели выскочить, – заметила Наоми.
– Опять над ухом просвистело, – согласился Джим. – Не знаю, надолго ли нам такое везение.
Они ушли за врата Сол, не успев увидеть, куда направлялся быстроходный транспортник.
Спящая видит сон, и сновидение уносит ее вместе со всем, что ей принадлежит, в немыслимое прошлое. Как в сказку, рассказанную бабушкой бабушки о своей прабабушке, она тихо и бесконечно падает в черный океан, охватывающий все на свете. Двух других с ней нет и снова есть, в ней тихонько звучит память о песнях, которых она никогда не забывала. Она расширяется – как птица расправляет крылья, чтобы согреться в солнечных лучах, хотя солнца нет и света нет – еще нет, – а холодная темнота просторна и уютна, как постель.
И она знает.
Когда-то – оно ушло так далеко, что некому о нем подумать, – было так: внизу лежала твердь жара, а вверху твердь холода, а между их неумолимыми пределами находился мир. Спящая видит во сне токи течений и сил, и кровь ее – кровь океана. Соль в ней – морская соль. Ладонью шире материка и мягче ее кожи она ласкает пылающий внизу жар и нежную прохладу наверху. Эоны прошли без жизни, а теперь жизнь есть. Может быть, есть многое, но ее сон – сон середины, и она видит середину, потому что путь ее плавания берет начало из середины, но медленно-медленно-медле…
Спящая парит, и с ней парят другие – их стало больше? – пузырьки прошлости вокруг нее и в ней плывут в том же потоке, что есть она и что она есть. Два, соприкоснувшись, становятся одним; один, истончаясь, раздваивается, и каждый еще, и еще, и еще раздваивается. Она следит за ленивыми бессветными содроганиями блаженного холода, а бабушка нашептывает ей, что там рождается желание. Вот она, простая щенячья шалость созидания ради созидания, и создавать не из чего, кроме как из самой себя.
Спящая забывает, и забвение есть медлительность. Она тянется сквозь безвременье и безвидность, жаждет чего-то сытней воды. Пиршественные чаши поднимаются к ней снизу, насыщая на десятилетия, и она видит во сне, что спит, укрывшись от всего в вечном течении. Рука ее протягивается к пятке, кончики пальцев удлиняются, почесывая пальцы ноги. Она – младенец, созданный из пузырьков соленой воды, и кто-то из других подсказывает: «Как из клеток?» – но словам здесь нет места, она сейчас сладострастно вне всех языков.
Света нет – еще нет, – но далеко-далеко внизу есть жар. Он содрогается, бурлит, бушует. Он поднимает наверх странный вкус камней, что притягивает ее, и уносит прочь, и становится ею. Наверху холод, где ничто не течет, – бесконечная стена, огибающая вселенную. А рябь, всеприсущая теперь рябь потока внутри потока – единственное, что рождает ощущения. Опора среди вод, нечто, созданное из ничего, в котором она извивается в пляске. И впервые за все времена устает.
«Смотри-смотри-смотри, – нашептывают прабабушки. – Ощути ту, что падает, соскальзывает слишком низко в жар и буйство: запомни этот бездумный гений. Это важно», – говорят они, и спящая тоже тянется вниз, и другие – все, сколько их с ней есть, – погружаются.
Пузырь всплывает, полный дрожи, горячки, болезни, а остыв, он маслом налипает ей на язык, и миллиарды насекомых восторженно поют в летней ночи. Тысячи новеньких игрушек в перевязанной ленточками прозрачной обертке. Там кофе, и конфета, и первый неумелый поцелуй, и почти-почти-почти робкое прикосновение к коже. И она знает, что придет снова, что она – дитя пузырьков – вновь отошлет себя вовне, чтобы обжигаться и лелеять свои ожоги. Она жаждет отчуждения, рожденного жаром и болью.
«Так оно бывало, когда мы были девочками», – говорят бабушки, и спящей снится, что она понимает.
«Давайте, леди и джентльмены, – говорит кто-то. – По порядку и по инструкции».
Фаиз, зависнув над ее личным рабочим местом, прокручивал заметки. У него от сомнений или скепсиса всегда между бровями пролегала тонкая морщинка.
– Ты хоть что-то понимаешь? Лично я – ни хрена.
Там были данные сканирования мозга и тела Кары и то же самое по БИЧ, но Элви считала важнее запись опроса Кары и ее доклад. Беседа затянулась на несколько часов: Элви задавала вопросы, Кара отвечала устно или записывала ответы – именно они, хоть и были наименее объективными данными отчета, больше всего волновали.
– Понимаю. То есть думаю, что понимаю, – ответила Элви и добавила, помолчав: – У меня есть идеи.
Фаиз закрыл окно и повернулся к ней.
– Ты бы мне рассказала. Потому что я ни черта не понимаю, что здесь вижу.
Элви собралась с мыслями. Экзобиология всегда была у нее на втором плане. В туманном прошлом, отстоявшем, в сущности, всего на несколько невероятных, переполненных событиями десятилетий, она поступила во Всемирный колледж Седжона – в нем преподавали лучший из доступных ей курсов медицинской генетики. Если не кривить душой, не так уж она и любила эту специальность. В пятнадцать лет она посмотрела «Горсть дождя» с Амалей Уд-Даулу в роли генетика и целый год училась укладывать волосы, добиваясь сходства с актрисой. Так и не добилась. Странные алхимические процессы в организме подростка преобразовали влюбленность в актрису в интерес к болезнетворным изменениям в ДНК.
Идея, что пропущенная пара оснований преобразуется в чуть отличающийся изгиб белковой молекулы, что приводит к пороку сердечного клапана или незрячести глаза, одновременно захватывала и пугала студентку. Элви сочла, что это и есть страсть, и отдалась ей со всей преданностью женщины, решившей, что вышла на верный путь, обрела свое предназначение во вселенной.
Она выбрала курс по внеземной биологии, потому что куратор напомнил, насколько больше вакансий для молодых медгенетиков открывается, если сравнивать с Землей, на Марсе и станциях юпитерианских и сатурнианских спутников. Элви учла намек.
Лекции им читали в выстеленной желтым отсыревшим ковром комнатушке с настенным экраном – выгоревшие пиксели на нем очень напоминали мушиные следы. Профессор Ли три года как перевалил за пенсионный возраст и в аудиторию вернулся исключительно из любви к профессии. То ли его энтузиазм был заразителен, то ли вселенная таким образом поставила Элви на свое место. По каким бы причинам – или без причин – профессор Ли ни коснулся давних поисков внеземной жизни в океанах Европы, мозг у Элви засветился так, будто кто-то подлил ей в утреннюю кашу эйфориков.
