— И ничего не менило… и ничего в мило… — и чувствуя, что запутался, и от этого рассердясь на себя, буркнул: — Уроков много, не до гулянок.

— A-а, уроки — это понятно, это дело, — как будто поверила она. — Значит, завтра зайдешь, завтра воскресенье.

Митьке ничего не оставалось, как согласиться:

— Зайду.

— Ну вот и хорошо, я специально для тебя пирог поставлю, так уж ты смотри не обмани. А теперь оставь нас с матерью, поговорить нам надо.

— Чего она приходила? — ложась спать, спросил он все-таки у матери.

— Советовались, что с домом делать. Решили заколотить.

Значит, все. Значит, едут. Митька лежал и думал о том, что сюда они вернутся теперь, если только захочет дядя Никифор. А вот захочет ли он? Вовка, тот начнет отговаривать… Правда, не такой человек дядя Никифор. Вот как тогда с Таей. Уж как они, два дурака, старались убедить его, что Тая плохая, а он разве послушал их?

А все-таки почему они тогда так ненавидели ее? Неужели трудно было приглядеться к человеку внимательней? Теперь он почему-то может, а раньше где был?

Он лежал, припоминая их разговоры: что сказала она, что ответил он. До чего ж интересно с ней. Не хуже, чем бывало с Вовкой. Говорили обо всем на свете. О прошлом, о будущем.

— Ты кем хочешь быть? — спросил он как-то.

— Портнихой, — не задумываясь, ответила Тая. — Мне хочется, чтоб все люди красиво одевались.

Сорвала на ходу ромашку, показала ему.

— Вот такой бы воротничок для девочки.

Митька представил себе маленькую девочку в платье с таким воротником. Ну настоящая ромашка.

— Хорошо, — согласился он.

И она, ободренная похвалой, кивнула ему на желто-лиловые свечечки иван-да-марьи.

— Я когда вырасту, обязательно себе такое платье пошью. Для больших праздников.

И Митька тут же увидел ее взрослой. Волосы короной уложены вокруг головы и длинное, до полу, желто-лиловое платье.

А Тая все собирала и собирала новые цветы и в каждом, самом простом находила что-то особенное: то цвет, если попадались ей, например, розовые незабудки, то строение лепестков — и заставляла и Митьку видеть это особенное. И вообще заставляла его видеть все, что она хотела.

Вырубленная для тригонометрической вышки прямоугольная площадка в лесу представлялась ей театром. Она находила и места для зрителей — длинный плоский камень. Камень лежал в густой влажной тени и весь был покрыт толстым слоем бархатистого зеленого моха. Сидеть на нем было мягко и удобно, и залитая солнцем площадка действительно казалась сценой. Они сидели, как в театре, смотрели, ждали, и Митька, забывшись, удивлялся, почему так долго не выходят на сцену артисты.

Теперь, если случалось ему увидеть или услышать что-то интересное, он обязательно думал: «Не забыть бы Тае рассказать». И всегда, как только они расставались, он тут же вспоминал, что не успел или забыл рассказать что-то очень важное. Почему-то всегда это было очень важным, и поэтому хотелось сейчас же немедленно увидеться. Но после школы они виделись только издали, а если приходилось встретиться на деревенской дороге, то оба проходили мимо не останавливаясь, может быть, только чуть-чуть замедляя шаг.

Митька улыбнулся в темноте, вспомнив, как вчера в магазине он, увидев ее, стал поблизости, как будто рассматривая мотоцикл, а она тоже стояла, смотрела на что-то, хотя в руках у нее уже был хлеб, за которым она пришла в магазин.

Он вспомнил и свое состояние в этот момент: как будто они были связаны невидимой ниточкой. Стоило ей пошевелиться, он обязательно это чувствовал, хоть и не смотрел на нее. На душе у него стало томительно-грустно и в то же время сладко. На память пришли стихи, которые слышал недавно по радио: «Мне грустно и легко, печаль моя светла, печаль моя полна тобою». Откуда было известно Пушкину, что испытывал Митька? Неужели такое было и с ним самим? Эх, если бы он был сейчас здесь, Митька обязательно поговорил бы с ним, спросил его, отчего так бывает.

Он закрыл глаза и уснул.

На другой день мать напомнила ему:

— Обещал к Настасье Кузьминичне.

Он и сам помнил об этом, но надеялся, что как-нибудь обойдется.

Верно, Вовка не знал, что он должен прийти, потому что заметно растерялся. Митька тоже не знал, как себя вести со старым приятелем, и потому спросил первое, что пришло в голову.

— У тебя английский есть? А то я куда-то засунул свой, найти не могу.

Вовка охотно подхватился, побежал в дом.

Вышел он вместе с бабкой.

— Митюшка пришел? — обрадовалась она ему. — А я ведь пироги уже поставила. Ну садись, гостем будешь. — И первая уселась на ступеньку крыльца.

Вовка отдал учебник.

— Это что ж, и в воскресенье все уроки? — сказала бабка. — Ай да молодец. Скоро ученым станешь.

— Да нет, — смутился Митька, — это я за английским, свой затерял где-то.

— Не люблю я английский, — сказала бабка. — Будто камни во рту ворочают.

— Какие камни? — спросил Вовка.

— Послушай по радио, так услышишь. Я всегда узнаю, когда англичанин говорит.

— А немца узнаешь?

— Тоже не хитро. Немцы говорят — как, овечку стригут. Щелк, щелк.

Заинтересовался и Митька.

— И французский узнаете?

— Ну этот и совсем легко. А больше всего мне латышский нравится.

— А какой он?

— Легкий такой, слушать приятно. Как детишки говорят. Дети эвон как мяконько да нежненько слова выговаривают. А латыши и до старости все одинаково, как дети. Очень мне нравится. Я, когда в Острове жила, у нас латышей много было.

И бабка действительно, как ребенок, что-то легко и певуче проговорила.

Митька с Вовкой рассмеялись. Засмеялась и бабка.

— Думали, я уж так совсем ничего и не знаю? А я и по-английски могу.

— Ну да, ты уж, бабушка, не привирай.

— Ит из эн дзе тэйбул, — вдруг сказала бабка.

Мальчики разинули рты, а потом так и покатились со смеху.

— Откуда ты это знаешь?

— Ну? Еще хотите? Пожалуйста: «Гуд монинг чилдрен».

Это было страшно смешно, как бабка вдруг ни с того ни с сего заговорила по-английски.

— Ну, бабушка, ты даешь. Послушала бы тебя Нель Ивановна.

— А что, я бы с ней поговорила. — И вдруг подскочила: — Пироги-то!

Вовка с Митькой похохатывали, как в старые добрые времена.

— Это она тебя наслушалась, — сказал Митька.

— Наверное. А ведь никогда и виду не подаст, что слушает. Ох, и хитра у меня бабка.

— Хитра, — согласился Митька. Но с восхищением.

А бабка уже вынесла