Пребывая в расстроенном настроении, я едва не уткнулся в толстяка на лыжах. Он вышел из-за кустов: синюшная морда, мешки под глазами, обвислые усы зелёного цвета. Если бы он просто лежал, я бы решил — утопленник, благо речка рядом и не важно, что покрыта льдом. А так… Стиляга?

Рука привычно потянулась к обрезу. Не знаю, насколько этот синий дядечка опасен, да и опасен ли вообще, но лучше грохнуть его сразу, чтоб душа не беспокоилась. Жабоид успел схватить меня за локоть, и показал взглядом, чтоб я глупостей не творил.

Толстяк некоторое время молча разглядывал нас, причём делал это откровенно, нагло, словно мы его собственность, с которой он ещё не решил как поступить: то ли продать, то ли выкинуть, то ли на комод поставить. Все эти сомнения легко читались в его мимике — в движениях губ, глаз, щёк и даже в подрагивании усов.

— Чё уставились, недоноски? — совершенно недоброжелательным тоном произнёс он. — Здороваться мамки с папками не научили?

Жабоид поклонился.

— Премногого вам здоровья, уважаемый старейшина.

Я сразу подумал: если Дмитрий Анатольевич кланяется, значит, это мирянин. Да ещё какой-то старейшина. Надо тоже поклониться — и поклонился.

— То-то же. А то глядите, я и по-иному могу. Знаешь, небось, кто я такой?

Вопрос адресовался жабоиду.

— Как не знать, уважаемый старейшина? Вас каждый знает.

— То-то же, — хмыкнул толстяк. — Со мной не балуй. Чего шляетесь тут, бездари неразумные?

— Да вот, — неопределённо повёл рукой жабоид, — гуляем. Любуемся, так сказать, окрестностями.

— По сугробам и в стужу? Однако непонятное любование у вас получается. Худое чего мыслите?

— Кто ж против вас худое мыслить будет? Мы себе не враги.

— Против меня может и нет, а против иного кого, так в самый раз. А ну признавайтесь в злодействах, покуда не осерчал я!

Последнюю фразу он сопроводил потрясанием кулаков, и жабоид втянул голову в плечи. Испугался. Или сделал вид, что испугался.

— Что вы, уважаемый старейшина, не стоит так волноваться. Мы деда Лаюна гости. Внуки мы его.

— Внуки? Один новик, другой леший… Ты кому узоры плетёшь, внук недоделанный? Рожа у тебя такая же ехидная, как у Мотьки Жабиной из Бабьей лужи. Ты, случаем, не сынок ейный будешь?

Жабоид вздохнул.

— Ничего-то от вас не скроешь.

— И правильно, не скрывай. А не то я мамке твой скажу, яко ты со старейшиной разговариваешь. То-то она тебе всыплет. Лжец. У Лаюна внуков отродясь не бывало, — и заиграл желваками. — Поди, выпытать у него чего хотите? Так? О кладе каком?

Мы молчали.

— Ладно, — старейшина сменил гнев на милость, — ступайте за мной.

Он развернулся и покатил на своих лыжах в сторону деревеньки.

— Что за мужик? — полушёпотом спросил я.

— Водянкин.

— Кто?

— Водяной. Главный над всеми водяными. Глава рода. Старейшина. Как тебе ещё объяснить?

— Теперь понятно.

Вслед за Водянкиным мы пришли к крайней избушечке. Избушка как избушка, ничего хорошего: приземистая, покосившаяся, убогая — день, благо, только начинался, и мы разглядели её вплоть до самой тоненькой трещинки на крылечке. Заходить в такое строение, признаться, страшновато. Возникало ощущение, что это квартира Толика 3.0. Под номером два, если кто запамятовал, был строительный вагончик Верлиоки. Стряхивая на крыльце снег с ботинок, я подёргал за балясину, постучал кулаком по перильцам, проверяя на всякий случай, крепко ли избушка держится, а то вдруг рассыплется, когда мы в сени войдём.

Внутри, как ни странно, всё оказалось намного лучше: широкая горница с лавками вдоль стен, крытый скатертью стол, печь, полати, половички на полу. Тепло, чисто, уютно, запах грибной похлёбки. Я сглотнул. Пусть мы и подкрепились бутербродами перед посадкой, но времени прошло достаточно, да и с мороза всегда кушать хочется.

Водянкин проследил мою реакцию, усмехнулся и кивнул на лавку.

— Садитесь, гости дорогие, — а сам взял ухват, вынул из печи чугунок и поставил на стол.

В чугунке и в самом деле оказалась грибная похлёбка. Ох, к ней бы майонезу и хлеба ржаного. И сала. И холодца можно. И молока свежего коровьего, и сыру, и сметаны. А на десерт свиной эскалоп с острым соусом, укропом и хреном!

Но довольствоваться разносолами Господь нам не сподобил, и пришлось обходиться тем, что было. Водянкин нарезал хлеба, разлил похлёбку по деревянным плошкам деревянной чумичкой, подал деревянные ложки. Вообще, всё у него было деревянное, кроме чугунка и телевизора в углу на стене, так что на содержимое избы можно было смело вешать ярлык: «Мечта краеведа».

Под ноги мне юркнул Горбунок и потёрся носом о голени. Есть что ли хочет? Я отломил хлебного мякиша, помочил в похлёбке, дал ему. Он понюхал, скривился и забрался под лавку. Не хочет. Не по нутру ему человеческая пища.

— Не принимает он людской еды, — подтверждая мою догадку, сказал Водянкин. — Он своё от воли берёт.

— Вы о чём сейчас, уважаемый? — не понял я.

— О Горбунке.

Я посмотрел на жабоида, спрашивая взглядом: откуда он узнал?

— Если ты не видишь очевидного, это не значит, что его не видят другие, — не скрываясь, ответил жабоид.

— И то верно, — кивнул Водянкин. — Я сразу заприметил собачку вашу. Стало быть, это вы Никодима Аристарховича — упокой Боян его душу — порешили? Он, конечно, чумной был и много дел чёрных сотворил… Но всё одно жаль. Помянем.

Он достал из-под стола бутыль самогону, разлил по чаркам. Мы встали, молча выпили. На вкус самогонка оказалась хуже скипидара. Я, правда, скипидар никогда не пробовал, но не сомневаюсь, что он вкуснее. Рука потянулась к ложке скорее заесть эту гадость, а Водянкин налил ещё чарку, опрокинул в глотку и сел, подперев щеку рукой. Если он сейчас запоёт, я в него выстрелю.

Петь он не стал, слава богу, но снова ударился в расспросы.

— Так на что вам Лаюн сдался? К нему многие приходят, секреты про клады выманить хотят. За день, почитай, кто-нибудь да бывает, а по выходным как на работу идут. Он уж и наговоры от них накладывал, и псов сторожевых завёл, один бес лезут.

— Что за наговоры? — не поднимая головы от плошки, спросил жабоид.

— Кто ж его знает, я рядом не стоял.

После самогона Водянкин заметно подобрел; его широкие щёки расползлись шире, зелёные усы вытянулись, распушились и скреблись острыми кончиками по столешнице.

— На двор к Лаюну вы, конечно, заберётесь, кто бы сомневался, — Водянкин наполнил третью чарку. — И собак обхитрите. Уж на что Мотька хитрющая, а сынок-то её хитрее получается.

Это уже тянуло на комплемент, понять бы только, что за ним кроется.