Шрифт:
Закладка:
Был сумрачный, туманный зимний день. Тетя вернулась с фабрики вместе с Мерджан. «Слава богу, — подумал я, — наконец-то я буду не один, когда тетя Медина начнет хохотать в темноте». Но тетя в этот вечер не хохотала. Они с Мерджан допоздна просидели на паласе, негромко разговаривая о чем-то, а я слонялся вокруг дома, то и дело заглядывая в окно. Все было тихо, спокойно… Тетя не плакала, не смеялась, не сидела, уставившись в одну точку. Потом мы легли и долго лежали молча.
— Знаешь, Мерджан, — задумчиво сказала тетя. — Еще немножко, и я бы, наверное, рехнулась…
— Потому что дура, — спокойно ответила Мерджан. — Соображала бы хоть немножко, не стала бы жизнь гноить. Нашла кого ждать! Парень тебя любит, души не чает. А красавец какой — загляденье!
Тетя ничего не ответила. Мерджан тоже умолкла. Потом глубоко вздохнула.
— Счастья ты своего не понимаешь, Медина! — В шепоте Мерджан были и тоска и зависть. — Меня бы кто так полюбил! Хоть узбек, хоть русский, хоть армянин! Уехала бы с ним отсюда куда глаза глядят! В поезде у окошка посидела бы… Сколько интересного на свете, а мы сидим здесь, как мыши в углу, понятия ни о чем не имеем!..
Мерджан сказала это так убежденно, словно не мечтала, а видела все, о чем говорит. И в первый раз у меня возникло подозрение — не придумала ли она вот так же и юношу и розы…
Снова стало тихо. И опять зашептала Мерджан:
— Вот что, Медина, пойду-ка я завтра к Авезу! Выложу парню все как есть. Скажу, что сохнешь ты по нему, только мужа боишься.
— Ты что! — воскликнула тетя и испуганно оглянулась на меня. — И думать не смей! Сделаешь так, до последнего дня своего в лицо тебе не взгляну! Я ведь не мужа боюсь. Я… — тетя умолкла.
Мерджан не спросила, кого она боится, но черные отцовские сапоги сразу замаячили передо мной. Я подумал, что, наверное, и тетя Медина видит сейчас в темноте эти сапоги. На минуту женщины затихли.
— А ты и впрямь сумасшедшая! — вздохнула Мерджан. — Такой был бы муж!..
— Не нужно мне никакого мужа! Прошло мое время, Мерджан… Вон сколько красоток подросло… И ребенок у меня на руках… Буду жить для Садыка… Но трудно мне, Мерджан!.. Ох, как трудно! Ведь чуть со стыда не сгорела… Чуть ума не лишилась!
Тетя ума не лишилась и со стыда не сгорела, и никто ничего не узнал. Даже Азеру не рассказывал я о тех страшных ночах. Может быть, только тетя Набат догадывалась, почему ее соседка так высохла и почернела за неделю. Хорошо еще, что была Мерджан, она приносила откуда-то мясо, яйца, сыр и заставляла тетю Медину есть. Правда, ночевать она оставалась редко, и это очень огорчало меня, потому что каждый вечер к нашим воротам приходил Авез и каждый вечер тетя Медина посылала меня прогнать его.
— Пошел отсюда! — кричал я, выходя на крышу.
Авез молча поворачивался и уходил, я возвращался в комнату.
— Ну что ты орешь, как ишак! — болезненно морщась, говорила тетя. — Можно ли так кричать!.. Человек на чужбине…
Я стал говорить вполголоса, потом мне уже не нужно было ничего говорить: завидев меня на крыше, Авез сразу уходил, и все-таки, когда я возвращался в комнату, тетя говорила, морщась, как от зубной боли:
— Неужели нельзя потише? Так кричать на человека!
Спать она не могла, ей все казалось, что Авез стоит под окном. Среди ночи она вдруг поднимала меня, и я, поеживаясь от страха и холода, выходил на крышу. Во дворе никого не было, только тьма стояла вокруг. «Уходи! — говорил темноте. — Уходи! Уходи, пожалуйста!» — тихо повторял я темным силуэтам деревьев.
В тот вечер Авез, как всегда, ни с чем ушел от наших ворот. Тетя казалась спокойней, чем обычно, молча легла в постель и сразу затихла. Мерджан уснула скоро, я тоже лежал не шевелясь и делал вид, что сплю, хотя никогда не засыпал теперь раньше тети. Мне все казалось, что, если я усну, она уйдет и больше не вернется. Стоило тете /Медине подняться среди ночи, я замирал — сейчас уйдет! Мне хотелось кричать, схватить ее за руку, но страх сдавливал горло, я не мог ни крикнуть, ни шевельнуться, только дрожал мелкой дрожью.
Тетя встала. Зажгла лампу, поставила ее в уголке на паласе, потом взяла мою сумку, достала из нее тетрадку, вырвала листок, положила на колени какую-то книгу и стала быстро, быстро писать…
Утром она увела меня за дом и трясущимися руками, оглядываясь, не идет ли Мерджан, сунула мне в руки письмо. Прежде всего она крепко-накрепко наказала мне ни в коем случае не читать письмо, даже не развертывать его, положить в карман и ждать, когда солдаты отправятся на учения. Она подробно растолковала мне, где бывают у солдат эти учения и под каким деревом я должен дождаться Авеза; как нужно подойти к нему и поздороваться, прежде всего поздороваться.
Лишь только Мерджан и тетя Медина скрылись в фабричных воротах, я, настороженно озираясь, направился к дороге, по которой каждое утро проходили солдаты. Я спрятался в глубокую выемку у обочины и несколько минут просидел, дрожа как в ознобе. Потом вытащил из кармана письмо и стал читать. Казалось, я был не в состоянии собрать свои мысли, но — удивительное дело — это письмо, со всеми его помарками, с зачеркнутыми и вновь написанными словами, с расплывшимися пятнами слез, до сих пор у меня перед глазами.
«Бесценный друг души моей! Посылаю тебе тысячи страстных приветов, взлелеянных в тайниках моего сердца, трепещущего от любви… Авез! Я не могу больше!.. Спаси меня! И прости, что я так тебя мучила! Если бы ты знал! Если бы ты знал! Я больше ничего не боюсь! Пожалей меня, Авез! Вечером буду ждать тебя у реки. Приходи!»
Дальше следовало несколько четверостиший, обязательных в любовных письмах.
Закрыв руками лицо, я плакал на дне ямы.
