— Дед, скажи, будь ласков, где мы? — спросил его. — Из Оглоблина держим путь. Что за место лесом проехали?

Старик исподлобья посмотрел на зеленый мундир неожиданно появившегося человека. Шапку он, видать, потерял. Черные с проседью волосы шевелились под ветром. Глаза смотрели прямо, без доброты. Широкие усы топорщились над жестким ртом. Выскобленный и все же щетинистый подбородок торчал над красным суконным воротником. Нет, с этим человеком не пошутишь.

Старик долго шевелил губами, прежде чем заговорить:

— Поди, Моховое урочище перемахнули, — в голосе прозвучало сомнение; пастух разглядывал оловянные пуговицы на мундире незнакомца и двигал безволосыми бровями, — да ведь дорога там непроезжая, волки стаями ходят… Ну, а тут, стало быть, самый Хотилов и есть…

Бухвостов расспросил еще о дороге на Валдай. Возвратясь к повозке, он широкой темнокожей рукой растрепал Васенкины белобрысые косицы. Весело объявил:

— Доставай мешок с харчами. Привал!

Он расстегнул мундир и лег на росистую, еще не просохшую траву. Лежал и смотрел, как качаются в небе верхушки деревьев, похоже — хоровод ведут.

Правду сказать, жизнь не баловала сержанта Преображенского полка Сергея Леонтьева, сына Бухвостова. Нет, не баловала. Но сейчас необыкновенно мила она ему, жизнь на родимой неласковой земле. Так всегда бывает: после того как минует опасность, столкнешься нос к носу со смертушкой и обойдешь ее, курносую.

Вот оно небо какое раздольное, а лес-то синий, а озеро тихое. Но сколько же горя людского под этим небом, и пролитой крови, и слез, и ожесточения.

Бухвостов приподнялся, оперся о шершавый ствол березы, перегрыз зубами горькую травину. Потянуло к своим, в полк, к серебряно-трубным зорям, к артельному котлу с горячей кашей или сбитнем — одному на дюжину человек. В полк, в полк, где, как ни кинь, все равны перед бьющими наповал пулями, перед летящими ядрами.

Который месяц ездил сержант по вышневолоцким вотчинам с именным петровским указом — «кликать вольницу в солдаты». Да и не только вольницу. Сержант положил руку на грудь и ощутил в кармане, под сукном, твердую, вдвое сложенную бумагу с грозными словами; он знал их на память:

«Указали мы, великий государь, боярам нашим и окольничим, и думным, и ближним, и всяких чинов служилым и купецким людям наш указ сказать и по градским воротам прибить письма: чтоб о дворовых своих людях сказки подавали. И по тем сказкам тех людей к смотру объявляли в приказе военных дел, из дворовых пятого. А к смотру старее тридцати и моложе двадцати лет не приводили, а увечных и дураков не было б. А в сказках писать без утайки под смертною казнью…»

За словами указа Бухвостов видел того, чьим именем был он дан, долговязого, торопкого, исхудалого до черноты, с бешеными глазами, с верткой головой на смуглой шее. До чего же не подходит к нему титул великого государя, а вот любимое им простецкое звание шкипера, или бомбардирского капитана, или корабельного баса — в самую пору…

Подошел Родион, безъязыко залопотал, схватил сержанта за рукав, повел смотреть разнесенную в щепы ось. Тут же выбрали ровненькую березу, свалили ее, окорили, принялись прилаживать под возок.

У Васенки на костре кипит уже вода в закоптелом глиняном жбане с щербатыми краями. Пока чинили повозку, она успела обойти луг, побывать на озере. Вернулась с охапкой пахучих трав, корешков, веток. Сергей Леонтьевич заметил, что в охапке нет ни одного цветка.

Васена ловкими пальцами перебирала неказистую добычу, смешно по-старушечьи шепелявя — передразнивала бабку-знахарку, — рассказывала о травах. Вот это заячья капуста, без нее квас не забродит. Это одолень, от кликушной болезни. Это пупной, помогает, если кто с пупа сорвет. Вот еще одна полевая жительница — разрыв-трава: перед нею самые крепкие узы распадаются. А если надо, чтобы побыстрей рана затянулась и кровь унялась, то лучше этих корешков ничто не поможет, зовутся они петров крест. А вот это — истинное чудо!

Васена растерла в руках тонкие стебельки и шишечки. На ладонях осталась желтая пыльца. Медленным — Бухвостову показалось, — чародейным движением девочка рассеяла пыльцу над костром. Вспыхнула пыльца ясными звездочками.

— Плаун, плаун горит! — зазвенел тоненький голосок.

Сержанту невольно припомнилось прозвище, каким в деревне честили сиротку из хаты на отшибе: «Лешачья дочь!»

Васена уже сидит у костра, уткнув подбородок в острые колени, внимательно смотрит, как Бухвостов ест замешанное на озерной воде толокно. Взгляд не девчоночий, любопытство не детское, готовность все понять.

— Дядь Сергей, куда мы едем-то?

— Я ж говорил тебе, — сержант жует со вкусом, — едем к Орешку.

Васена знает, что так зовут крепость на острове, на далекой реке Неве. Но очень уж интересно рассказывает «дядь Сергей». Девочка готова слушать снова и снова. Она смотрит строгими, выпытывающими глазами.

Серые эти глаза не видят уже ни Бухвостова, ни догорающих угольков в костре. Видит Васенка высокие-превысокие каменные стены. За ними — русские ратники. Вокруг шведские воины, или, как их часто называют, «свей». Они на воде, в ладьях, на берегу с пищалями и мечами. Множество неисчислимое.

Вот герольд, в приметном алом плаще, переправился через реку к крепости, подошел к стене, прокричал, что славный и могучий король шведский требует сдачи крепости. Орешек молчит. Тогда поверх боевых зубцов герольд пустил стрелу с грамотой, обещавшей русским дружинникам жизнь, а воеводам сверх того — деньги и почести на коронной королевской службе. Орешек молчит.

Тогда ладьи, взяв парусами ветер, черной тучей надвинулись на остров. На берегах пушки вместе с ядрами выбросили пламя. Вздрогнула земля. Волны пошли по воде.

День за днем, неделя за неделей русские защищали Орешек. Отстреливались. Опрокидывали осадные лестницы. Забрасывали штурмующих камнями, обливали горячей смолой. Выпустили на врага рои разъяренных пчел.

Пришла пора, когда, по расчету шведов, у осажденных не должно было оставаться ни ядер, ни пороха, ни хлеба. Орешек все держался. Дружинники дрались мечами, дубинами, кулаками.

Но крепость уже горела. Пламя поднималось выше стен. В тот тяжкий час вдруг заскрипели на пудовых петлях окованные железом двери. Медленно стал опускаться подъемный мост через ров у воротной башни.

Бой прекратился. Шведы кинулись к мосту. Но тут же остановились в изумлении.

Из ворот крепости вышли двое, в окровавленных рубахах. Они шли, положив руки на плечи друг другу. Когда один обессиленно падал на колени, его поднимал товарищ. Они не хотели, чтобы враг видел их, хотя и полумертвых, на коленях. Только эти двое остались в живых из всей русской дружины, и они вдвоем держали крепость в последние дни.

Осаждающие молча расступились перед героями. Шведские солдаты сняли