• Второе, наиболее широко распространенное, – представлено либо очерками по истории языкознания, охватывающими какой-либо период, либо историей какого-то направления (научной школы). У истоков этой традиции – описания фрагмента истории советской лингвистики второй половины XX века, безусловно, стоит книга А.А. Реформатского «Из истории отечественной фонологии» [138], за которой следуют многочисленные хрестоматии и антологии [7; 27; 59; 118; 144; 151]. Отдельным эпизодом историографии советской лингвистки второй половины XX века следует считать, например, «авторские истории» о развитии семиотики в СССР, об Институте языка и мышления им. Н.Я. Марра, о кафедре и отделении структурной / теоретической и прикладной лингвистики ОСИПЛ / ОТИПЛ (1960 – 2002), об Институте лингвистических исследований, о Московско-тартуской школе, о филологическом факультете МГУ или Московского областного педагогического института им. Н.К. Крупской, о Пермской научной школе функциональной стилистки и др. [8, с. 11 – 34; 14; 15, с. 32 – 35; 60, с. 41 – 49; 61; 77, с. 237 – 241; 79; 82; 83; 90, с. 80 – 100; 114; 131; 133; 134; 153, с. 119 – 162; 157; 162, с. 68 – 80; 170, с. 6 – 58]. Особое место в истории советской лингвистики занимают отдельные школы и направления, связанные в основном с конкретными персоналиями, и ограниченные хронологическими или территориальными рамками: от Кишинева до Алма-Аты и от Ленинграда до Ташкента [1, с. 15 – 26; 16, с. 156 – 159; 25; 42; 58, с. 60 – 72; 74; 75; 84, с. 4 – 18; 88; 107; 112, с. 141 – 143; 141; 152, с. 35 – 102; 155; 156].

• В работах третьего направления рассматривается либо деятельность языковедов в определенной области, либо берется какой-нибудь частный, несмотря на всю его значимость, вопрос в концепции того или иного языковеда, прослеживается его разработка и т.д. Как это представлено у Я.В. Лоя или И.Е. Аничкова [10, с. 14 – 23; 11, с. 40 – 45; 12; 72; 97, с. 529 – 560; 108; 109; 120, с. 102 – 114].

• Возможен и четвертый подход – создание обобщающих работ по истории языкознания в определенный хронологический период в свете осмысления временного среза в развитии лингвистической мысли с точки зрения определенной идеологической, философской или общеметодологической позиции автора [6; 9; 17; 18; 55; 57, с. 183 – 192; 92; 102; 106; 110].

Наша же книга – это попытка глобального описания советского языкознания второй половины XX века, начиная с 50-х гг. В подборе материала мы исходили из того, что имеем дело с определенной научной традицией – возникающей, существующей и оканчивающейся, как в контексте внутренней, так и внешней социальности. По схеме, предложенной И.Т. Касавиным, возникновение традиции всегда связано с предпосылочным знанием, сформировавшимся первоначально в рамках иной традиции, в нашем случае – «нового учения о языке» и советской лингвистики 20 – 30-х гг., в том числе языковедческого андерграунда 20 – 40-х гг.[5] Оно постепенно утратило связь с той социальностью, в которой формировалось, бытовало, которую «обслуживало». Точку на этом отрезке истории поставила «дискуссия 1950 года». Но традиция не исчезла полностью, а начала выполнять форму познавательного общения, приспосабливаясь к иной деятельности в другой эпохе. «Наследие Марра и Мещанинова» благополучно переживет и отечественную структуралистскую революцию 60-х, и семиотический бум 70-х, и окажется востребованным в 80 – 90-е гг. Далее наступает этап установления равновесия: предпосылочное знание – «старое» («неомарризм») и «новое» (структурализм, семиотика, «хомскианство» и пр.), наполнилось конкретной предметностью и пришло в соответствие с уровнем развития общественного сознания и общества в целом. Благодаря этому в 60-е гг. свойственный традиции тип познавательной деятельности получает социальное оправдание, а присущие ему схемы, нормы и идеалы начинают ограничиваться своими внутрирегулятивными функциями. Но в этот момент выработка социальных смыслов практически прекращается. Эпистемическое сообщество теперь занято, прежде всего, решением предметных, а не социальных задач: институциализация познавательной деятельности, в целом, завершена. Это время работ по машинному переводу, время расцвета московско-тартуской школы семиотики, создание факультета теоретической и прикладной лингвистки в МГУ, формирование большинства региональных лингвистических школ в СССР. Далее наступает этап социального насыщения познания, когда последнее предстает как некоторая бессубъектная активность. Начинаются активные поиски по выявлению и элиминации «метафизики», социокультурных и личностных контекстов, по демаркации «подлинного» знания от «неподлинного», по редуцированию познания к процессу зеркального отражения реальности. Тем самым ученый как бы пытается утвердить свою специфическую самостоятельность, свою ориентацию исключительно на познавательные, а не социальные потребности. За это он сразу же бывает строго наказан: общество начинает предъявлять обоснованные претензии. Это началось еще в 60-е гг. и регулярно повторялось в последующие десятилетия:

«Надо сказать прямо. Мы знаем, что великий одиночка Ломоносов обогатил отечественную науку множеством отличных русских слов. Одиночка Карамзин не отстал в этом от него. А вот целое огромное учреждение – Институт русского языка Академии наук СССР, – он как будто не подарил своему народу ни одного русского термина! Научил ли институт этот деятелей иных отраслей знания, как по законам русского словообразования создавать термины?…» [173, с. 72].

В период угасания познавательной традиции происходит разрыв между системой деятельности субъекта и формами ее социальности. Именно тогда, когда традиция становится делом отдельного человека, можно говорить о ее деградации, кризисе. Формы внутренней социальности познания в такой ситуации превращаются из стандартов общения познающих индивидов в способ самовыражения отдельной личности. Традиция превращается в миф. При этом возможны четыре формы угасания традиции: исключение значимых контактов с внешней социальностью, утрата способности отражать социальные потребности, исчерпанность деятельности и обретение предпосылочным знанием самостоятельного существования, вытеснение познавательной деятельности доктринализацией [86, с. 165 – 177].

Итак, эта книга призвана, в том числе дать ответ на вопросы: нужна ли нам история отечественной (советской) лингвистики второй половины XX века? как правильно написать эту историю? Эти вопросы поставлены нами в ряде предшествующих созданию книги отдельных статей [19, с. 4 – 30; 20, с. 3 – 20; 21, с. 4 – 9; 22, с. 183 – 189; 23, с. 34 – 40; 24].

Название книги – это аллюзия, отсылающая читателя к песне времен Гражданской войны:

Смело мы в бой пойдем

За власть советов!

И как один умрем

В борьбе за это…

Аллюзия не случайная. Многие воспоминания лингвистов той эпохи и о той эпохе