***

Немедленно после демобилизации я решил поступить в аспирантуру (в начале войны я окончил исторический факультет МГУ). Сначала я, конечно, пришел на истфак, но атмосфера, царившая там, мне не понравилась. Кто-то посоветовал мне сходить на Волхонку, в Институт истории Академии наук СССР. Была у меня мечта еще с детства стать дипломатом, потом прошла. Я помнил, что еще в 1940 г. мой старший брат, студент географического факультета МГУ, подумывал о поступлении в Академию внешней торговли, но секретарь комсомольской организации, к которому он обратился с просьбой о рекомендации, объяснил ему по-товарищески, что в Академию принимают лишь членов партии и, подчеркнул он, только русских.

В конце войны до меня уже доходили слухи, что такого-то и такого-то политработника перевели на низшую должность или не утвердили в более высокой по причине его иудейского происхождения. Но, признаюсь по совести, я не хотел тогда думать об этом, тем более что по отношению к себе я в явной форме антисемитизма не ощущал. В Институте истории было два вакантных места в аспирантуру по специальности «Новая и новейшая история». Встретили меня там очень приветливо. Подозреваю, что моя военная форма и награды сыграли не последнюю роль. Для поступления в аспирантуру тогда требовались две рекомендации от профессоров, у которых абитуриент учился. Я обратился к проф. С. В. Бахрушину и к проф. В. М. Хвостову. Оба охотно откликнулись на мою просьбу.

Когда я пришел за рекомендацией к Хвостову В. М. (он был только что назначен директором Высшей дипломатической школы), то мне пришлось прождать в приемной часа полтора, что вызвало у меня большое раздражение. Я был приглашен последним, хотя пришел первым! Проф. Хвостов руководствовался иным принципом — степенью важности дела или значительности лица, ожидающего в приемной. Естественно, что я должен был быть последним по обоим этим признакам. Не раз я вспоминал об этом эпизоде и в последующие годы, когда наблюдал, как многие сотрудники Института истории вынуждены часами просиживать в приемной у директора Института — академика В. М. Хвостова. Но принял он меня по-дружески, написал отличную рекомендацию и даже выразил сожаление, что не может видеть меня в числе слушателей Высшей дипломатической школы, поскольку «прием уже окончен». «Евреев просят не беспокоиться», — вспомнил я тогда реплику из кинофильма «Мечта» режиссера Михаила Ромма. «А они и не беспокоятся», — мысленно отпарировал я другой фразой из того же кинофильма и весело зашагал прочь.

Времени до вступительных экзаменов в аспирантуру оставалось очень мало, всего полтора месяца. Предстояло держать экзамен не только по специальности, т. е. по новой и новейшей истории Запада и по немецкому языку, но, по правилам того времени, нужно было сдать при поступлении кандидатский минимум по философии. Дней за 20 до экзаменов, видя, что времени на философию почти не остается, я решился на отчаянный шаг и отправился к академику-секретарю отделения общественных наук В. П. Волгину с просьбой разрешить мне сдать экзамен по философии позднее. Я назвал свое имя секретарю Деборе Петровне Рыковской, красивой и доброй женщине, недолго, увы, прожившей на свете. Вскоре из кабинета академика вышел толстый, румяный и веселый человек, который спросил меня, не сын ли я журналиста Моисея Исидоровича Некрича, который в 30-е годы работал в иностранном отделе газеты «Экономическая жизнь». Я подтвердил. «А я работал с вашим отцом там, и зовут меня Владимиром Владимировичем Альтманом», — сказал веселый человек. «Что у вас к Вячеславу Петровичу? — спросил Альтман. — Я его референт». Я сказал. Альтман мне отсоветовал обращаться с моей просьбой, предложил напрячь все силы, «сдать все экзамены», со смешком пожелал он и крепко пожал мне руку. Позднее я не раз с благодарностью вспоминал В. В.

По философии я получил «4», набрав таким образом 14 очков из 15, и был принят в аспирантуру сектора «Новой и новейшей истории». Я решил специализироваться по новейшей истории Великобритании. Моим научным руководителем был назначен проф. С. В. Захаров.

Зима 1945/1946 годов была для меня трудной. Вдруг я начал болеть какими-то мелкими идиотскими болезнями: видно, то была запоздалая реакция организма на напряжение военных лет. К этому прибавились еще и неурядицы семейного характера, которые привели к конпу 1946 г. к разрыву с женой. Я возвратился к родителям, в нашу однокомнатную квартиру, расположенную в полуподвале дома № 26/1 (угол ул. Горького и Старопименовского переулка, ныне ул. Медведева). Здесь мы жили начиная с 1926 года. Нас было четверо до войны, теперь осталось трое.

Мой научный руководитель Сергей Владимирович Захаров встретился со мной всего два раза. Был он человек очень занятой, так как работал в аппарате ЦК партии и, кроме того, преподавал в Высшей партийной школе. На меня он произвел впечатление доброжелательного и порядочного человека. Но Сергей Владимирович умер внезапно в возрасте далеко не старом. Так я остался без научного руководителя. Прошло несколько месяцев, и однажды заведующий сектором академик Абрам Моисеевич Деборин сказал мне: «Ну, у вас будет научным руководителем настоящий англичанин», но назвать имя отказался, лишь бросил веселый взгляд на меня из-под стекол своих очков. Спустя короткое время на заседание сектора пришел человек в дипломатической форме с маршальской звездой на погонах, приземистый, почти лысый, с небольшой черной бородкой клинышком. Многие знали его по фотографиям. Это был Иван Михайлович Майский, известный дипломат, наш посол в Лондоне, только что избранный академиком. Деборин рекомендовал его сотрудникам сектора как нового их коллегу. После заседания Деборин представил меня Майскому в качестве его аспиранта. Так началось наше знакомство, перешедшее постепенно в дружеские отношения. Они продолжались вплоть до кончины Ивана Михайловича в августе 1975 года.

Сектор Новой и новейшей истории, в котором я был аспирантом до мая 1949 года, объединял группу ученых — западников и востоковедов, — многие из которых опубликовали в послевоенные годы фундаментальные исследования, прочно вошедшие в советскую историографию и в мировую науку. Но атмосфера в секторе была напряженной: коллектив раздирался групповыми интересами и склоками. Его руководитель академик А. М. Деборин был, несомненно, выдающимся ученым, но человеком необычайно мягким, не способным совладать со строптивыми сотрудниками, каждый из которых представлял собою индивидуальность. Кроме того, он был «бит», и не единожды, и это заставляло его проявлять осторожность и инертность там, где требовалось решительное и энергичное действие. А. М. Деборин был в те годы обременен многочисленными академическими обязанностями: зам. председателя редакционно-издательского совета АН СССР, редактор «Вестника Академии наук» и пр. Но «меныпевисгвующего идеалиста» с 1931 года