и пульнул в потолок. А Ромка повар ничего. В истерике не забился и ножками не засучил от страха. Так исподлобья в Николаича очами сверкнул, что я порадовался. Был бы случай, завалил бы нас Ромка, не раздумывая. Наш человек. Все еще русский. Гниль бандеровская вокруг него, а не внутри. Пока.

— Шарон! — позвал Чума. — Слышь, Шарон. Ты сейчас умрешь. Кого я нашел!

Шарон это я. Мой позывной. У нас в группе разделение труда. Николаич неупокоенными врагами занимается, а Чума всеми остальными. Мы были на втором этаже. То ли бывшая столовая, то ли актовый зал. Я пошел в самый дальний угол, обрывая по пути желто-голубые патриотические плакаты с мозаичных бирюзово-изумрудных стен. Родимых советских стен. Штырь стоял в полумраке. Обмахивался веером из разноцветных паспортов, военных билетов и других таких же «свидотцтв». Рядом лежали два трупа. Скрюченые руки. Раззявленные рты. Иссеченные осколками тела.

— Этот. — Чума шевельнул ногой. — Ариец из Шепетовки. Скиба Василь Генадьевич.

Китель у Скибы задрался почти до горла и на жирной молочной груди я увидел партайадлер. Хищный орел держал в когтях свастику.

— Ну и что? — сказал я. — Чего я здесь не видел.

— Это понятно. Ты на братишку его посмотри, Шарон. На своего братишку.

— Какого?… — успел сказать я, а потом как-то взял и обвалился вместе с собственным уютным внутренним мирком. Прямо в бездну, обгоняя друг друга, понеслись мои любимые книжки, вымоленные мысли и какая-никакая но вера.

— Это же пейсы. — услышал я сзади и сверху голос Чумы.

— Нет. — я в последний момент успел поймать свой резкий и справедливый крик.

— Нет. — повторил я спокойно и медленно.

— Да как же нет. — Чума прямо через меня полез показывать. — Подсмалило немного, а так очевидное-невероятное. Вот.

Чума напрягся и перевернул на бок тяжелое, конкретно для меня, вражье тело. Чума показал шеврон на плече. Фон как у полка «Азов», а вместо волчьего крюка звезда Давида. Над ней меленько и ясно. На иврите.

— Вот еще. — Чума протянул кусок прозрачного пластика. Водительские права. В лицо я не всматривался и читать не хотел. Чума одолжение сделал.

— Как тебя почти. Шарон Реми.

— Это не моя фамилия.

— Все равно прикольно. — Чума помолчал и добавил. — Странно, конечно. Они из ваших мыло делали.

— Они из всех делали.

— Это как бы да. — быстро согласился Чума. — Ладно. Это… Я шеврончик возьму? Такого чуда у меня еще не было.

— Я здесь причем. Бери, что хочешь.

Не сказать, что я раньше об этом не слышал. Про Днепровский кагал и его мутки с бандерой. Теперь увидел. Хорошо бы еще наша Ульяновская синагога увидела…

Засиживаться мы не стали. Обвешали солдата Ромку трофеями с ног до головы и отправились на базу. Но через несколько километров я не выдержал.

— Николаич. — сказал я. — Вернуться мне надо.

Николаич уже был в курсе.

— Зачем тебе это, Шарон? Не исправишь.

— Исправишь. — ответил я. — Покончить надо. Сжечь до конца. Иначе не выдержу.

Николаич подумал и сказал.

— 60 минут у тебя.

Я вернулся в пансионат. Поднялся на второй этаж. Слышал птиц и едва уловимое журчание лесного и солнечного дня. Я оттащил тело Рами Шарона к мозаичной стене. Достал зажигалку. Обжегся высоким, гудящим пламенем и закурил. А потом начался он. Мой костер. В нем горели моя боль и моя ненависть. С последним аменом Кадиша, поминальной молитвы, которую я прочел, они обратились в пепел, а Рами Шарона и его побратима я забросал битым кирпичом и кусками штукатурки. Николаич ничего не сказал, а Чума, конечно, всю дорогу любопытничал. Чего да как.

— Сжег. Спалил до тла. — наконец сказал я. И не соврал.

— Правильно. — сразу успокоился Чума. — Нечего жалеть.

Я промолчал, но про себя согласился. Нечего их жалеть. Ни свою злость. Ни свою ненависть. Так и только так мы победим эту войну.