***

Дуло так, что до вокзала, я, то бежала, то ползла, хватаясь пальцами за ограду. Кошка притихла в вороте пальто, сумка била по бедру, остриженные чёрные кудри липли к губам и лезли в глаза. «Это скоро закончится», – повторяю точно мантру. Дальше чай и тёплая вода, а ещё можно купить чего-нибудь вкусного, сладкого и с кремом. Я просто скину эту гадость в Нижнем городе и поеду домой, приму ванну, а потом на чтения. Сегодня Птица будет петь о хрустальных горах, о героях, обратившихся в камень.

Я нырнула в вокзальную дверь мокрая и злая. Почему именно мне нужно общаться с чернокнижниками? Почему за год, за целый, что б его, год, который я честно здесь проработала, я так и не стала «своей»? «Посмотри на себя, Аня, – науськивал гадостный голосок, – ты ведь совсем не они. Сколько ни крась губы, сколько в блузки ни залезай, другим человеком не станешь, не превратишься в милую карильдскую девочку со светлой кожей и русыми волосами. Нужно просто кинуть монетку у турникета и перетерпеть. От Верхнего города до Нижнего – какие-то двадцать минут на поезде. Пустые ржавые вагоны ходят с интервалами в час. Но мне повезло, всего пятнадцать мёрзнуть в вестибюле. Кошка, кажется, пригрелась и успокоилась. Я встала у ребристой линии, касаясь края мысками туфель. Между Верхним и Нижним пропасть, вязкая ненависть, непереданный факс. Ну, давай же, Аннушка, тебе же не страшно! Подумаешь, подумаешь чернокнижники!

***

В тот вечер мне всё же удалось закончить перевод. Человек на лестнице замер у моей двери, кажется, выругался, и оправился обратно. К ужину я не спускалась, и потому узнала всё последней. Когда матушка постучалась ко мне, приведя за собой незнакомца. Привела и оставила. «А перевод хороший вышел», – добавила матушка. Я только кивнула в ответ и встала, нервно теребя тесёмки с рукава.

– Вы искали меня, господин? Виррин? – бросила я наугад. Сёстры шептались о неком Виррине Оде, ученом-чернокнижнике из самого Карильда. И вот зачем я ему?

В моей памяти ещё не истёрлись прошлые Велькины краски: холодное окно, белое от ветра; подполье, шебуршащее мышами. Кошка сидела в углу у шкафа и что-то вынюхивала. Здесь темно, всё пришлое, не моё – истончается и уходит: стихает ветер, смолкают мыши, приходит незнакомец с тростью, высокомерный, невидимый – голос из темноты. Мне не хочется, нет, не хочется влезать к нему в голову, смотреть его глазами. Мама говорила, так видят духи, но я не верю. Я это я. И мне до дрожи хочется узнать, какой он.

От незнакомца разило алым, холодным жаром, он пах металлом и пылью наших старинных книг. Как он выглядит на самом деле? Низок, высок? Какого цвета его одежды, волосы? Я слышала только голос и стук металлической трости. Тук.

– Галвин, сударыня, – произнес невидимый гость. – Я не Виррин Од, именуемый Всеведущим, я его ученик, – такой надменности можно только позавидовать. Подмастерье чернокнижника, нашёл, чем гордиться. – А вы должно быть Анна?

– Да.

Я заглянула. Ох, боже. Вот мои кудри чёрные-чёрные – он смотрит, не верит. Это редкость, такие кудри. И кожа слишком смуглая, темнее, куда темнее, чем у него. И платье моё ему кажется бестолковым, не такие платье мне носить следует. А руки у него бледные, длинные тонкие пальцы, светлые волоски и край черного широкого рукава. Он в мантии, в настоящей мантии. И волосы у него длинные, длиннее моих, светлые. Он заправляет прядь за ухо. Он высокий и худой. Галвин – ученик чернокнижника.

– Прекрасно. Можете прочесть? – он протянул мне что-то, слишком тяжёлое для книги, что-то обмотанное тонким пергаментом, что-то шершавое, продавленное рыхлыми словами-узелками.

Я кивнула, с трудом содрала плотно намотанную упаковку, измяла, порвала. Он всё смотрел, ни звука не обронил, лишь вздохнул скорбно так.

– Могу. Это зильский, правда?

Не шелохнулся! Ну, и пусть. Я долго-долго водила пальцами по узелкам: столбики и строчки. Зильский сам по себе язык странный, мёртвый. Много непонятных слов. Много слов, чьи смыслы давным-давно умерли.

– При приложении, – я нервно выдохнула, – механического напряжения возникает… Н-не знаю, что это.

– Поляризация, – бросил он безучастно. – Вы меня видите?

– В-вас? – конечно же, нет, но так нельзя. Я столько лет врала людям, столько лет делала вид, что достойна быть с ними на равных, столько раз отвечала, а теперь молчу.

– Вы веда.

Веда.

Ни ведьма, ни гадалка, ни слепая – веда! Это глупое деревенское словечко, ух, хуже пощечины. Назвал бы слепой, но веда… там – правда, а веда! Какая же я веда?

– Я учу детей арифметике, господин, – пропустила я сквозь зубы.

– Чудно, – его улыбка растянулась гнусным оскалом. – Я, признаюсь честно, ожидал другого.

– И чего же вы ждали? – Мне сделалось нехорошо.

– Удручённую летами монахиню, которая выгонит меня, не позволив и рта раскрыть, – он шутит? – А вы…

– Слепа? – незачем скрывать. Незачем играть. Вот тебе в лоб, чернокнижник.

– Приветливы. Ну, если сравнивать со старыми монахинями. Вы же не станете изгонять меня солнечным кругом, святой водой или ликом Светлейшего?

– А если вежливо попросить вас выйти, вы не послушаете?

– Как знать, – он снова улыбнулся, и мне снова сделалось душно. Окошко, что ли открыть?

– В таком случае, я могу треснуть вас книгой, – боже, во что я ввязываюсь? От таких людей надо бежать. «От тебя тоже, милая», – глумилось страшное. Нет. Нет. Нет, нет, нет. – К-которой?

– А можно выбрать?

– Пожалуйста, – я развела руками. – Так какой?

– Бестиарием.

***

Я усадила кошку на колени. Поезд задыхался, но ехал, дрожал и скрипел всем, чем только мог. У меня промокли ноги, по колготкам, чувствую, расползлись холодные пятна. Я гладила Вельку, стряхивая мокрые капельки. Она послушная. Моя хорошая. Я поймала Вельку, когда та была совсем котёнком, а я подростком. Кто-то катил тележку по вагону. Позади меня сидели притихшие студенты, за окном пронёсся другой состав. Я просто приду и просто отдам. Кошка мурчала. Если станет совсем невыносимо, я уеду из города, матушка примет, скину эти чёртовы блузки с корсетами, скину улыбку. С каждым осенним днём в этом городе, во мне становится всё меньше меня. Я сливаюсь с карильдской публикой, будто всегда её частью была. Ещё одна модница. На губы багрянцем падают помады с Эфировой улочки. Смуглые плечи кутают шарфы, свитера. Мне самой хочется быть частью этой осени: плыть по туманам и дождям дымчатым кружевом, искриться вместе с листьями, то золотом горя, то пурпуром… купаться в жемчуге вечерних туч. Но поезд прибыл. Конечная.

***

В первые дни после нашего разговора я была совершенно уверена – его выгонят. Что может быть проще? Кто-нибудь. Вот-вот. Ещё день. Матушка? А может старая Иона? Выпрут-выпрут, несомненно. Но время шло, за окнами медленно выцветало летнее тепло, а человек из Карильда не спешил уходить. Он ел нашу еду, пользовался архивами, бродил по храму, бывало – пропадал на день, но вскоре возвращался. Он стал нашей чёртовой тенью. В божьем доме поселился чернокнижник! Дети его боялись, тётки, вроде Ионы, не замечали, обходили дальними коридорами, в глаза не смотрели, рисовали благословенные круги. А я, к своему стыду, так и не решилась спросить у матушки – почему. Почему ему дозволили остаться? Почему он выбрал переводчиком именно меня? Узелковым древним – владело человек семь, а то и больше. Возможно, я была лучшей. Возможно, кто-то добрый присоветовал. Не знаю. Языки всегда давались мне легко.