деревенской девочки. Оля любила, когда ещё не выросли у неё груди, не округлились крепкие бёдра и ягодицы, обнимать и целовать мальчишку, причёсывать его вечно раскосмаченные вихры, штопать случайно разорвавшуюся одежду, читать книжки по вечерам, и просто играть во что-то. Марков тогда ничуть не смущался, снимал перед ней дырявые штаны и сидел в одних трусах, пока Оля ловко орудовала иголкой. Они в это время весело болтали обо всём, что в голову приходило, а затем Оля вела его в летнюю кухню и угощала чаем с чобором, и с крыжовниковым, или клубничным вареньем. Больше такого вкусного чая, такого чудесного варенья никогда в жизни не пробовал потом Марков. Он не замечал, по своему малолетству, ни её девичьей красоты, начинающей распускаться уверенно и пленительно, ни того, как восторженно и ласково сияли её глаза, когда Оля вдруг бросала на него из-под пушистых чёрных ресниц, свой пристальный и ласковый взгляд. Ему было просто тепло на душе и хорошо.

Когда Марков окончил шестой класс и снова приехал на каникулы в деревню к бабушке – Оли он сначала не узнал, и был потрясен. Так она изменилась! Тогда в Маркове уже начали просыпаться и давать знать о себе всё чаще и чаще, мужские инстинкты. В школе с некоторыми ребятами, он сколотил шайку хулиганов; они щупали своих одноклассниц, толпились под лестницами на переменах, заглядывая под юбки старшеклассницам и молодым учительницам, разбегаясь по сторонам с довольным гоготом, когда были замечены, и жертвы их оголтелого, первобытного любопытства поднимали возмущённый крик. А после, снова сбивались в стаю и возбуждённо блестя глазами, комментировали, и смаковали сделанное и подсмотренное. Их таскали к директору, стыдили, драли за уши. Они фальшиво клялись, что больше так не будут, но продолжали своё, сгорая от какого-то тёмного желания чего-то, в чём себе сами едва ещё отдавали отчёт, и свербящего всё их нутро гнусненького любопытства. Но тогда это больше было шалостью – также внезапно, как начинали, они и прекращали, и забывали о своих проделках.

А увидев повзрослевшую и преобразившуюся за год свою подругу детства, Марков, вдруг застеснялся, задичился. Перед ним стояла по-настоящему взрослая девушка удивительной красоты и гармонии лица и тела. Правда, тогда Марков ещё не знал таких понятий и просто, опустив голову, исподлобья угрюмовато, и в тоже время, восторженно разглядывал её. Его охватила непонятная робость и, одновременно, жгучее любопытство начинающего взрослеть мальчишки, к тайнам женского тела. Её густые русые волосы заплетены были в толстую косу, выставленную, словно на показ на высокой, но некрупной, изящной груди. Её ярко-синие глаза сияли небесной безбрежностью и глубиной, а аккуратные пухлые губы выделялись на уже успевшем загореть лице, так, словно она их измазала малиновым вареньем и не утёрла нарочно…

– Здравствуй, Коленька, – звонко и ласково произнесла тогда она – то ли Оля, то ли, другая незнакомая взрослая девушка, – ты что, не узнаёшь меня? Это же я – твоя названная сестричка! – и засмеялась, а потом подошла вплотную, наклонилась и чмокнула в щёку.

Марков, почувствовав тепло и упругость её груди, коснувшейся ненароком лица, ощутив какой-то незнакомый, нежный, расплывающийся вокруг неё запах – вспыхнул, отшатнулся, пробормотав испуганно:

– Вот ещё! – и добавил грубо и сердито, – и вовсе я тебе не брат никакой!

А Оля, покачав головой, с усмешкой и укором проговорила:

– Одичал ты в своём городе, Николка!

Прежней детской дружбы уже между ними не было. Не ходили они вместе с толпой ребят и девчонок в дальний лес за грибами, в луга и овраги за ягодами. Не сидели допоздна тесной хохочущей и гомонящей кучкой на старых брёвнах, оставленных неизвестно кем и для чего на ближнем выгоне за огородами, не купались в сельском пруду…

Оля гуляла со своими сверстницами: девушками и парнями постарше – по вечерам. И у них была своя жизнь, непонятная, взрослая… Ходила на «матаню» в клуб, а купаться они ездили своей компанией на мотоциклах и ушастом, расхлябанном «Запорожце» – на дальний лесной пруд, питаемый ключами, с водой прозрачной и чистой, как алмаз.

Тогда при встречах, Марков хмуро здоровался и отворачивался, стараясь уйти, а Оля глядела на него, почему-то, с грустью. Но когда она выходила поработать на огороде в своём ярко-жёлтом новом купальнике, он прятался в кустах малины и оттуда, затаившись, неотрывно наблюдал за ней, сгорая от непонятных, тревожащих чувств, заполонявших его душу, и кровь тяжёлыми ударами терзала виски, и, почему-то, хотелось плакать от злости, неизвестно на что, и досады. Фигура её напоминала статуэтку африканки, стоящей на серванте в их городской квартире, волновавшей и постоянно притягивающей тогда Маркова своей, почти порочной женственностью: груди торчком, тонкая талия, плавный, гитарный изгиб бёдер… Правда, статуэтка – совсем чёрная… А тело Оли было, от загара, орехового цвета. Пожалуй, только в этом и отличие.

Его деревенские приятели продолжали, неизвестно почему, считать их настоящими братом и сестрой и язвительно сообщали Маркову иногда:

– А твоя сеструха вчерась опять Серёгу Трапатю отшила. Копается в парнях, как кура в навозе. Ха-ха! Серёга из-за неё с Мотей Перцем стегались!..

– Ну и что?! – наливался злостью Марков и добавлял хмуро, – не сестра она мне!

– Ладно, не сестра-а-а! – продолжали донимать его ехидные товарищи, – Твоя баба Тоня с их семьёй – родные!

Марков ярился, лез драться и бывал часто бит, конечно же. Но и злопыхателям доставалось крепко. Его злобности не было тогда укорота.

2.

Однажды, уже в середине августа, наступили дни, по-осеннему холодные. Ветер гонял караваны низких, тяжёлых туч, фиолетовых, почти до черноты, начали желтеть и нехотя осыпаться, кое-где, листья. На ночь многие топили печи, на селе запахло горьким дымком, навевая тоску от неизбежности близкого наступления осени.

Бабушка с утра уехала на автобусе в город. Марков, изнывая от скуки, ежась от пронизывающих порывов ветра, сидел в одиночестве на берегу пруда и кидал в воду камешки. Кое-какие городские его дружки уже разъехались – из-за испортившейся погоды. Деревенских тоже видно не было. Но он не торопился домой, с тоской размышляя, а не остаться ли у бабушки насовсем? Пойти в местную школу – авось не хуже учат! Зато не услышит материных ежедневных визгов и скандалов. И будет видеть каждый день Олю, хотя это теперь и мучительно для него… Внезапно, за спиной раздался её звонкий голос:

– Николка, иди ко мне! Я оладьев напекла, поешь, пока горяченькие!

– Не хочу! – дёрнул плечом он, хотел добавить что-то грубое, но внезапно представив Олю перед собой – такую красивую, осёкся. Он ещё не понимал, за что