Адамов и туманных Ев, изгоняемых из едва различимых райских кущ. Доктор присел с ней рядом, они зашептались, а потом он вскочил и двинулся дальше. Старая женщина видела изгнание из рая? Зато эта, молодая, видит, как Адама и Еву приглашают туда вернуться!

Этот замечательный старик был чудом природы, удивительным явлением, необузданной волей Господа, соединившей нас, разделённых, воедино. Когда он вскакивал в наш автобус, нам, пассажирам, друг до друга не было никакого дела. Но теперь мы добрососедски болтали, пересмеивались, хохотали и чувствовали, как слёзы от этого хохота очищают не только наши щёки, но и души.

Каждый новый ответ казался смешнее предыдущего. Киты. Водоросли. Зелёные луга. Затерянные города. Невиданной красоты женщина. Он останавливался. Поворачивался. Садился. Вставал. Рубашка неистовствующих цветов и образов раздувалась, как парус, и вот наконец, высясь уже надо мной, он спросил:

- А что видите вы, сэр?

- Иммануэля Брокау, конечно!"

И легендарный психиатр посвятил рассказчика в тайну своего исчезновения. Прежний Брокау объяснял свои профессиональные успехи умением схватывать суть психологических проблем пациентов и находить верные формулы лечебного внушения. Как это принято у психоаналитиков, он записывал встречи с больными на диктофон или на видео, но потом никогда не заглядывал в свои записи. Во-первых, он гордился своей феноменальной памятью, позволяющей ему запоминать беседы дословно и навечно. А во-вторых, абсолютное большинство пациентов, как бы подтверждая бесспорность целительного мастерства их доктора, безоговорочно поддавались проводимому им лечению.

Но однажды Брокау узнал, что всю жизнь жестоко ошибался. Оказывается, он страдал дефектом слуха и потому лечение пациентов основывалось на неверно услышанных им и, следовательно, неверно истолкованных словах.

«Однажды, на шестидесятом году моей жизни, очередная пациентка произнесла неразборчиво какое-то слово, – рассказывал психиатр. - Я попросил её повторить его. "Веру", - сказала она. "Но ведь, по-моему, сперва вы сказали "зверя"?" - "Да нет же, доктор, "веру"!" Одно слово. Один камешек покатился вниз. А за ним - лавина. Ибо я перед этим вполне отчётливо слышал, как она заявила: "Он будил во мне зверя", а это может быть связано с сексуальностью, не так ли? На самом же деле она, оказывается, произнесла: "Он будил во мне веру" - а это, вы наверняка согласитесь, уже совсем другая, куда более спокойная история. В ту ночь я не мог заснуть. Курил, смотрел из окон на улицу. В голове, в ушах была какая-то странная ясность, будто я только что избавился от простуды тридцатилетней давности. Я сомневался в себе, в своём прошлом, в своём рассудке, и когда в три часа этой безжалостной ночи прикатил на машине к себе в приёмную, мои худшие опасения оправдались: беседы с сотнями больных в том виде, в каком я их запомнил, не совпадали с их текстом, записанным на плёнку!»

Мало того. Получив, наконец, специально изготовленные для него глазные линзы, Брокау сделал ещё одно крайне неожиданное открытие – истинный облик его клиентов не имел ничего общего с их образами, хранящимися в его памяти.

«Совесть мою раскололи две глубокие трещины, и мне о них поневоле пришлось задуматься. Мои глаза. Мои уши. "Тысячи больных побывали в моей приёмной, скрипели моими кушетками, ждали эха в моей дельфийской пещере, и подумать только, какая нелепость: я никого из них не видел ясно, и так же плохо их слышал! О боже, так я, оказывается, ходил по базарам и не знал, что ношу на спине плакат "СЛЕПОЙ И ГЛУХОЙ", и люди подбегали, швыряли монеты в шляпу, которая была у меня в руках, и отбегали исцелёнными! Да, исцелёнными старым калекой! Ну разве не удивительно это, разве не странно? Как же так? Каким образом, не слыша их, я каждый раз говорил им именно то, что было нужно? Какими на самом деле были эти люди? Мне никогда этого не узнать. И ещё я подумал: в городе сотня известных психиатров, которые прекрасно видят и слышат. Но их пациенты бросаются в море во время шторма, или ночью прыгают в парках с детских горок, или связывают женщин и прижигают их тела сигарой. И пришлось признать неоспоримый факт: моя профессиональная деятельность была успешной. "Но ведь безногие не водят безногих, - протестовал мой разум, - слепые и хромые не исцеляют хромых и слепых!" Однако издалека, с галёрки моей души, какой-то голос мне ответил: "Чушь и бред! Ты, Иммануэль Брокау, гений из фаянса - треснувший, но блестящий! Твои задраенные глаза видят, твои заткнутые уши слышат! Твой расщёпленный разум исцеляет на некоем подсознательном уровне! Браво!" Но я уже не мог жить со своими совершенными несовершенствами. Не мог понять или принять это нахальное и таинственное нечто, которое сквозь преграды и завесы играло со всем миром в доктора Айболита и исцеляло. <…> И я ушёл на покой. Упаковал чемоданы, бежал в золотое забвение...

Мы ехали вдоль берега, был жаркий послеполуденный час. Я откашлялся.

- Скажите, доктор, неужели вы не будете больше практиковать?

- А я и теперь практикую.

- Но ведь вы только что сказали...

- Практикую неофициально, без приёмной и без гонорара - с этим всё кончено, - и доктор негромко рассмеялся.

- Каким образом?

- А моя рубашка! Вы же видели. И слышали.

- Когда вы шли по проходу?

- Совершенно верно. Цвета. Рисунки. Тот мужчина видит одно, эта девочка - другое, тот мальчик - третье. Человек в рубашке с тестами Роршаха. Дома у меня дюжина таких рубашек. Всех цветов и узоров. Одну, перед тем как умереть, расписал для меня Джексон Поллак. Каждую я ношу день, а если получается хорошо, если ответы чёткие, быстрые, искренние, содержательные, то и неделю. Потом сбрасываю старую и надеваю новую. Десять миллиардов взглядов, десять миллиардов ответов ошеломлённых людей. Я и мои рубашки, солнце, автобус и тысяча дней впереди. Пляж ждёт. А на нём - мои дети, люди! Я хожу где и когда мне заблагорассудится, набредаю на людей, и ветер хлопает моей замечательной полотняной рубашкой, надувает её, как парус, и тянет то на север, то на юг, то на юго-запад, и я вижу, как таращатся, бегают, косятся, щурятся, изумляются человеческие глаза. И когда кто-нибудь что-нибудь говорит о моём исчерченном чернилами хлопчатобумажном флаге, я замедляю шаг. Завожу разговор. Иду некоторое время рядом. Мы вместе вглядываемся в огромный кристалл моря. В то же время я вглядываюсь искоса, украдкой, в душу собеседника. Иногда мы гуляем вместе часами, и тогда в нашем затянувшемся сеансе участвует также и погода. Обычно одного такого дня вполне достаточно, и я, ничего с него не взяв, отпускаю здоровым ни о